«Кошка-совесть всегда здорова…»

Кошка-совесть всегда здорова,

ловит птиц за окном открытым,

жизнь почти что уже убита,

но расклад разбросала снова,

под павлина расцвечен вечер,

лужа морем заплещет лихо,

мне на вызов ответить нечем,

и душа умирает тихо;

переулки и жерла арок

по шагам отстучали годы,

и весна, как большой подарок,

тяжела, и готовит роды;

почему ничего не жаль мне —

разве так уж пряма дорога?

Кнут как пряник, и груз не тянет,

ведь осталось совсем немного:

разбросать незабудки пепла

может, с берега, может, с крыши,

и упасть в перспективы пекла,

где никто никого не слышит;

голос милый и голос вражий —

все утонут в просторах Леты, —

не жалею, но как же, как же —

без меня встанет солнце летом?..

Не почувствовать, не проверить,

какова холодна водица,

и тоску твою не измерить,

и любовью твоей не напиться…

«То, что я не в себе, это точно…»

То, что я не в себе, это точно,

а когда вернусь – не замечу,

всё читаю,

да не по строчкам,

и в окне тот же самый вечер;

день сурка, не иначе, грянул,

и для девства нашлась отрада —

пухнет облаком пенным ванна,

на кровати игрушек стадо;

никогда не бывало скучно,

и всегда я любила кашу,

это ты

так меня замучил,

что я солнце в цвет крови крашу;

облака не играют в пазлы,

не сложить мне из них картину,

а когда-то я так отважно

подставляла под глобус спину;

всё двусмысленно и неточно,

остроумие к чёрту, к богу,

погибаю не в одиночку,

и не ангел зовёт в дорогу;

только женщина может вечно

воз тянуть от любви до ада,

не надеясь на слёзной свечки

поминание без пощады…

«Оконечность земли…»

Оконечность земли,

и конечность моря,

и мольбы потонули

в рассоле горя,

и от взмаха прощай

до письма с поцелуем

мы рискуем;

нет, не помни меня,

ни скрипичным ключом,

ни скрипучей отмычкою

с длинным плечом

я из песни ни ноты не выну,

нет, нет,

одинок мой рассвет;

слово сказано,

здравствуй, никчёмный мэйк-ап,

день за ночь заплетается вперекосяк,

но я знаю, я знаю,

ты есть,

пусть не «мы»;

как мы пОшлы,

когда мы умны…

«Просто так, …»

Просто так, —

ничего не случилось,

просто музыка режет слова,

я сегодня как будто влюбилась,

я вчера не сломалась едва;

взгляды шарят рыбацкою сетью,

шёпот ищет запутать кого,

я не первая,

даже не третья,

но – его.

«Бутерброд с завядшей петрушкой…»

Бутерброд с завядшей петрушкой

ест дружок,

а его подружка,

отвернувшись, в окно заглянет:

осень тянет;

стонет филином непохожесть,

понимание не дороже,

чем по осени непогожей

прятать душу в пальто из кожи;

кошки жить не мешают, если

спят себе на окне иль в кресле,

ну а мне на окне постыло —

я простыла;

машет крыльями созерцанье

постраничное на он-лайне,

и в беспамятстве от вниманья,

зависаю по виндусам я.

«Нет, Гамлет был не чист…»

Нет, Гамлет был не чист,

иль старым был, —

уж очень он расчётлив;

Офелией прикрыться,

и лишить

её защиты в облике отца

(дурак ещё заботлив!),

и спрятать грех в монастыре,

и разобрать, что Тень —

не адово посланье;

и всё-таки все души на закланье —

под ножик острый бесова отродья

для смеха и виват простонародья;

и мелкоту души своей излить

не состраданьем (мало пусть его),

но желчью, жалобой и жлобством —

нет, Гамлет был нечист!..

Гертруда вознеслась,

Гертруда, труса мать,

была чиста, как голубь,

когда, не чая душу сохранить,

её спасла, чтоб ада дверь открыть

ничтожному,

как все, кто жил без веры,

но чаял в чистоте слыть первым.

«После музыки «до…»

После музыки «до»

неизбежно и «после»,

и забыта вестей

пожелтевшая россыпь,

я была или нет, —

я не помню начала,

я скучала.

Я рвалась в никуда,

как безумьем объята,

чёрных дыр невода

на улов небогаты,

но за миг до свободы,

на плахе зевая,

поняла, что немая…

Всё, что «после»

придумал мой гений трусливый,

было чёрным до дыр,

и до слёз несчастлив