Автор с женой Адой

Немного о себе, авторе

Родился в Москве, в 1939 году. Отец, инженер-химик, был призван в начале 1941 года на военные испытания под Псковом и погиб там в начале июля 1941 года. Я его не помню…

В конце декабря 1941 года мы с мамой эвакуировались сначала в Андижан, потом в Омск и вернулись в Москву в середине 1944 года. По рассказу мамы, когда мы пришли на свою прежнюю квартиру, оказалось, что там проживал безногий инвалид войны, который предложил маме «катиться в свой Ташкент». И мы покатили… В течение пяти следующих лет ютились у своих родных, в частности, три года у дедушки с бабушкой со стороны матери в подмосковном городке «Перловская», в народоречии – Перловка. Дедушка, Юдель Янкович Финкельштейн, был человеком религиозным, уважаемым среди евреев Перловки, и в его доме я впервые узнал о Боге, впервые праздновал Шабат, впервые узнал, что я еврей… До самой смерти деда в 1961 году наша семья в том или ином составе собиралась в его доме встречать Шабат. Я пропустил много суббот, никто не заставлял меня ехать к деду, но почему-то в каждый приезд испытывал стыдливое волнение, ловя на себе печальный дедов взгляд. Несмотря на разочарование, он любил меня, своего старшего внука…

Я помню старый дом в Перловке —

пять соток сад, пять тысяч бед,

меж двух осинок две верёвки

и однодверный туалет.

Скамья под яблоней корявой,

овчарка грустная Рубин

и поздней осени кораллы

двух шатких, тоненьких рябин.

Я помню, как легко парили

над домом пух, молитвы, дым,

как пахли бабкины перины

и деда стёртые тфилин.

Я помню скатерть в светлых пятнах,

что, взвив крахмальные крыла,

ложилась в каждую из пятниц

на круг огромного стола.

И зажигала бабка свечи,

и затихал усталый сад,

и в дверь распахнутую вечер

вплывал с царицею Шабат.

Мой дед садился в кресло; справа —

садились важные дядья,

а слева – тётушки с оравой

шумливых чад своих, и я.

Красны, как спелая малина,

в сторонке бабка с мамой ждут,

когда окончится молитва,

когда их с пищей призовут.

И вот великий миг еврея —

нам и вздохнуть разрешено,

и пригубить, благоговея,

благословенное вино.

А фаршированная рыба

Уже в тарелках… Что за вкус!

И даже дед мой, неулыба,

смеясь, пощипывает ус.

И… тишина, восторга паче,

Когда слова отбросив прочь,

от чувства сладостного плачет

изголодавшаяся плоть.

За рыбой вкатывались «латки»,

и с ними – Боже! – сам барон:

в медалях жира, светлый, сладкий

куриный бабушкин бульон.

Чуть отдохнув, мы тёти Цили

(А вы не пробовали? Нет?!)

вкушали знаменитый цимес,

А это вам не винегрет!

Наш цимес – это смесь моркови,

любви, восторга и огня.

Поверьте, что его готовить

могла лишь тётушка моя.

Мы разговариваем плавно,

отрешены от буден, бед,

у нас сегодня вечер главный,

у нас – Суббота, мы и дед.

Мой дед… Наш дед…

Смешные крошки,

как птички, в белой бороде.

Наш дед не ведал эту пошлость

Как доставать, почём и где.

Наш дед парил, красив и  важен,

в мирах, где правил Авраам.

Я не уверен, знал ли даже

он внуков всех по именам.

Мой дед парил – он правил Седер,

он вторил Господу, пока

неутолённою беседой

из деда жизнь не утекла…

И он ушёл, себя развеяв

по нашим душам…

Двадцать лет

я был немножечко евреем,

лишь потому, что жив был дед.

…Мы всё испили, всё поели

И мы на станцию плывём,

но пролетит всего неделя,

и мы вернёмся в вечный дом,

вернёмся все – пусть страх иль буря,

пусть перегружен скарбом воз…

…Нам обещал Господь, что будет

нас, как песчинок или звёзд…

…И только в 1949 году мы с мамой обосновались в затопляемой, полуподвальной, но своей однокомнатной квартире в подмосковном городе Мытищи. Никогда не забуду, как приехал к нам крысолов с собакой. Опустил её в наш подвал. Через несколько минут раздался страшный собачий крик, и крысолов вытащил дёргавшегося в предсмертных конвульсиях пса с разорванной мордой.

Дальнейшие наши квартирные перемещения и связанные с этим мучительные смены школ, могли бы до слёз разжалоб