Стихи

«Я родился под северным солнцем…»

Я родился под северным солнцем

В шестьдесят позабытом году.

Положили меня на оконце —

Отводить от деревни беду.

Я лежал на отцовой портянке,

Не на улице и не в дому.

Пахли ветхие шторы землянкой,

Я не скоро узнал почему.

Помню, трещины были на раме.

Я разглядывал в трещинах тьму.

Как же пахло в избе сухарями!

Я не скоро узнал почему.

Я лежал и распухшие десны

Тёр костяшками пальцев, как мог.

Видно, впрямь был мой вид очень грозным,

Коль беда обходила порог.

Облака шли в сиреневой сини

От Бояновых дней на восток.

На портянке я плыл вместе с ними,

И беда обходила порог.

Пахли ветхие шторы землянкой,

Нависал чернотой потолок.

А я плыл на отцовой портянке

От Бояновых дней на восток —

Над усталой землёй и морями.

И бежала, бежала беда…

Как же пахло в избе сухарями,

Так пронзительно, так навсегда.

«Ржавчина битых коленок…»

Ржавчина битых коленок

Глинопись острых локтей.

Мой ППШ из полена

Сделан без лишних затей.

Было ли это? Наверно.

Помню, в соседском дворе

Сделал отец из полена

Сыну кулацкий обрез.

Били друг друга мы с жаром.

Знать бы, что в тридцать втором

Был его дед комиссаром,

Мой, если б знать, – кулаком.

Бились отчаянно, стойко.

Батя его, наконец,

Стал бригадиром на стройке.

Сгинул в петле мой отец.

Бились по-чёрному, лихо.

Мать его силилась стать

Передовой поварихой.

Стала вдовой моя мать.

Годы неслись, будто пена.

Слезы кипели от драк.

Я с ППШ из полена,

С тем же обрезом мой враг.

Жизнь развела незаметно,

Каждому дав по углу:

Я стал дорогой и ветром,

Враг мой подсел на иглу.

Слышал, что резал он вены,

После и вовсе исчез.

Мой ППШ из полена,

Где ты? И где тот обрез?

Быль улетучилась паром.

Знать бы, что в тридцать втором

Был его дед комиссаром,

Мой, если б знать, – кулаком.

«Всё было же, брат! Плыл за окнами век…»

Всё было же, брат! Плыл за окнами век

Кружилась знакомая стая.

И вдруг – ничего. Пустота. Только снег,

Тобой отражённый, сияет.

Теперь ты лежишь и глядишь на восток —

Добыча земли и распада.

Декабрьские вьюги качают венок:

На вечную память от брата.

Чего не хватило? Где спрятан ответ?

Не должен вначале быть младший!

До рези в глазах то ли снег, то ли свет,

Тебя до краёв наполнявший.

И хочется молвить, но речь отнялась:

Обрывки, невнятица, звуки.

Чернеет дорогою мёрзлая грязь —

Бездушный свидетель разлуки.

День катится в ночь. В наступающей мгле

Путь с кладбища. Хватит ли силы?

Чем дальше по шаткой, сиротской зиме

Уходишь, тем ближе могила.

Качается в инее провода нить.

Луны неподвижное веко.

И нужно теперь только ночь пережить,

Чтоб утром заплакать от снега.

«В город наш…»

В город наш

не ворваться мне больше бегом,

Задохнувшись,

дрожа в нетерпенье.

И мы больше не будем на кухне тайком

Пить дешёвый портвейн под варенье.

И гитарным аккордом подъезд не качнём,

Не вспугнём стаю чёрную с крыши.

Ты ушёл

как-то так, словно был ни при чем…

Словно за

сигаретами вышел.

Всё…

Ты зимним морозцем плывёшь не спеша.

Что осталось?

Лишь воздухом этим дышать.

«Спи, отец. Легка седая глина…»

Спи, отец. Легка седая глина.

Помню, как ты между прочих дел,

Всей своею сутью ястребиной

Жизни научить меня хотел.

С той наукой спорить было глупо.

Виноват – на Бога не пеняй.

И взлетал ремень. Сжимались зубы.

Ничего. Терпи. Запоминай.

Руки настежь – хрустнули суставы.

Настежь всё – глаза, улыбка, грудь,

Синяя наколка с лесосплава.

Нет, сынок, о ней пока забудь!

Поворотом лба в иное время,

Но о нём ни слова, лишь намёк.

На руки взял мать, в одно мгновенье

Небо повернул в глазах её.

Ты любил беседовать без смеха.

Я любил, глаза полуприкрыв,

На плечах твоих куда-то ехать,

Белый свет за волосы схватив.

«Семьдесят с лихом эстонцу. Словам…»

Семьдесят с лихом эстонцу. Словам

Придавал он большое значенье.

– Здравствуйте, Роберт Иваныч!

– И вам. Лёша, как вы там? Как баба Ксенья?

Сем