О себе

Если женщина дурна собой, стараюсь в ее сторону не смотреть. В тоже время силюсь не пропустить ни одной привлекательной. Оттого страдаю косоглазием и редко вижу солнце.

Слух, как и память, избирателен.

Осязание бестолковое – к рукам не прилипает.

Обоняние пессимистичное – чую исключительно неприятности.

Вкус есть, средств нет.

Вестибулярный аппарат работает исправно в одном положении.

Вес соответствует росту, возраст – IQ

Порочащих связей не имею, хотя и падок на сладкое.

Капризен в мелочах, тщеславен до крайности.

Ищу неспешно, в дружбу не верю

Из дневника гр-на Белкина В. И.

глава первая

Шпиц с лицом разбуженной летучей мыши топорно облаял, словно перед ним стоял не я, а какой-нибудь пустяшный гражданин ценою в полтора МРОТ. Хозяин не извинился. Более того, даже не счел нужным поприветствовать (а ведь кроме нас – двоих на детской площадке никого не наблюдалось). Очевидно, в его представлении моя капитализация была и того ниже. Парковые часы указывали на половину двенадцатого – время заканчивать гимнастику и отправляться восвояси, кушать овсянку.

Вот с нее-то – с овсянки – думается все и началось. Вернее – покатилось. И, если вершина имеется у всего – или хотя бы просматривается – то дна, в чем граждане сумели не раз убедиться, в природе не существует. Успокаивало скромное представление о географии: ежели долго низвергаться, то, в конце концов, достигнешь пика, но уже на другом полушарии, что само по себе неплохо, ибо удовлетворенное тщеславие прощает издержки в пути.

Каша не просто продукт, нет, она скорее символ социального статуса, как лобстер или вареные сосиски. Причем, символ двуликий, неоднозначный. Может легко ввести в заблуждение натуры неискушенные.

Поначалу пропаренный овес ассоциируется с беспомощным, беззубым детством, но затем – не успеешь оглянуться – с такой же старостью. Однако в моем случае плутовка выбрала самый неподходящий отрезок: между тридцатью двумя и восемнадцатью зубами. Озвучить причины, сподвигшие овсянку окоротить мое личное пространство в пору, когда от бурного цветения ожидают основательной завязи, считаю нескромным.

Стоит раз проглотить остывший липкий утренний комок, как руки уже сами тянутся к гантелям, а ноги отказываются облачаться в узкие джинсы. Поддавшись нарастающему безумию, я приобрел на рынке спортивные брюки а ля Адидас, а ля кроссовки и вязаную шапочку киллера-дилетанта. Дальше больше: легкомысленный рисунок на постельном белье уступил место строгой полосатости, свинина по сычуаньски паровым котлеткам от Елены Малышевой, Бордо урожая 2012 – компоту из прошлогодней антоновки. Пульс стал биться ровнее, но реже. Реже, чем свидания. Реже, чем зачислении пенсии на карту москвича. Анабиозная частота слегка настораживала, но укладывалась в уверенную тройку по математике. Выражения лица изменилось до криминальной несхожести с оригиналом на загранпаспорте. Выезд за рубеж откладывался на неопределенное время, ибо нерасторопная УФМС не поспевала за моими преображениями. Вес тела по совокупности ничуть не изменился, однако кое-какое перераспределение акцентов можно было разглядеть, пусть и хорошо вооруженным глазом.

Характер.

Ну что сказать о характере?

Ну, да, былая, преимущественно спонтанная, агрессивность исчезла, но ей на смену явилась новая. Эдакая разновидность латентной враждебности ко всему скоромному… вызывающе плотскому, что ли. Причем еда не входила в число приоритетов, отнюдь. Сие, в первую очередь, относилось к сферы межличностных отношений. Поясню: схожие чувства испытывает травоядное среди оголтелых хищников (диапазон – от категорического осуждения до, как ни странно, брезгливого сострадания). В особо трудные минуты я мнил себя инопланетянином – посланцем далекой высокоразвитой цивилизации, где инстинкты вторичны, а чувства стерильны.

И вот, когда рационализм, возведенный в степень, грозил окончательно перерасти из сомнительного « хобби» в привычку, меня взял да унизил так себе шпиц с лицом разбуженной летучей мыши.

глава вторая

Нельзя сказать, что я не люблю животных. Очень даже. Практически всех. Кроме докучливых насекомых и любых видов пр