дама пик

вот это – мое первое литературное лето.

а пляж невзрачен: рыбная котлета в сухарях,

и сонная река ненавязчиво минует дамбу,

изящно вытягивается в солнечной котловине

зеркальной ладонью кверху – к редким легким облакам.

это гадание по руке,

по безобразной гуще камышовых завес,

по теплым внутренностям июльских дней.

течение темными пальцами тянется к горизонту,

и зыбь отпечатков скользит по воде неуловимо.

а река засыпающим лебедем

укладывает длинную серебряную шею вдоль берега

(печально уткнулась деревянным клювом причала

в песчаное и рыхлое крыло).

вот эта лодка сгнила давным-давно,

от нее нам остался каркас тишины.

твоя серебряная ящерка на кулоне

плотоядно рассматривает девичий прыщик на груди.

сколько же еще я буду вдыхать

твой свежий нагретый пот, как запах лугов,

поглощать твоих уст клубнику

ягоду за ягодой? (песчинки хрустят на зубах —

плодовые косточки поцелуев.)

я смотрю на тебя и на наши отражения в реке

и исподволь музыкально схожу с ума,

а пиковая дама в черном купальнике смеется

и обнимает меня с двойной подоплекой.

и дрожит, дрожит зеркальная карта июля.

раньше Бога

ранним утром туман брошен в низины города

песцовой шубой с барского плеча.

и ты впиваешься душой в утренние улочки,

шевелишь губами, зыблешься облаками,

(харьковский маг с двухдневной щетиной),

находишь смысл там, где не ожидал его найти

(так обнаруживаешь десять гривен в старой дубленке),

переступаешь утренний ручеек – исток

будущего водопада. шагаешь

по безлюдному ангару

со спящими самолетами событий.

всё это – мягкая скорлупа недозревшего дня,

бледная кожа под резинкой плавок,

беззащитный родничок младенца.

ты вошел в просыпающийся мир гораздо раньше бога,

добрался до дремлющего истуканом здания загодя.

и нужно поваландаться.

и ты видишь город, как женщину утром, без макияжа.

вот она – свободная минута для волшебства.

тебя прошибает нашатырная ясность:

сквозь мусорные баки, яблони, псов, полных оптимизма,

сквозь пасмурные арки прохожих

ты ясно видишь целый мир, как жука на ладони,

как хрустальное ведро с песком солнца,

как внутренности кролика, как картину Дали,

как сонный цветок (пчела ползет по лепестку),

ты видишь свечу и ее отражения

в бетонном зазеркалье.

осень как восемь

да, люблю я осень! люблю я писать про это лисье,

трагическое, разбойничье нагромождение гениев.

из каждой лужи сквозит зазеркалье,

как последние капли во флаконе «poison».

наглые белки в парках,

словно вертикальные рыжие ящерицы,

отбрасывают пушистые хвосты

и собираются в наэлектризованные стаи,

а потом набрасываются на прохожих,

не знающих «очей очарованья».

с деревьев опадают не листья, а стихи, не написанные

миллионами несостоявшихся поэтов… кто им гомер?

сколько этих матовых бульк

разнеслось по поверхности? осень – как восемь,

только со сточенным клювом. ближе к семи

над площадью и вождем

сгущается рыбья стальная синева.

вот универ, и скрипач, как снайпер с прицелом в листа,

пересчитывает мелкие деньги в коробке из-под пиццы.

но где же герой нашего времени?

выйди за разум и жди… он приедет вечером,

пропахший октябрем, кострами и псиной,

на высоком коне, состоящем из есенина,

святой печени и пятен родимых.

будет много музыки. страшной музыки. бах. он

сдирает кожу с твоей души, как со спелого персика.

а мы поставим капельницы с настоящим кагором

и легкой мелкокалиберной грустью.

или томлянку из листьев.

«ветер сбивает бурые листья с тополей…»

ветер сбивает бурые листья с тополей,

будто пепел с погасших вертикальных сигар;

и троллейбус примеряет лужи на круглые плавники колес.

женщина с зонтом

шелестящей юлой пересекает черный квадрат. наискосок.

каждый третий в этом городе одинок.

дождь, улица, женщина, троллейбус…

всё это или уже когда-то было или когда-то будет.

клавиши на клавиатуре Господа западают,

и кто-то наблюдает за нами между строк

по ту сторону стихотворения.

после нас