Колыбель Иуды

1

– Профессор, – сказал телефон, – это всего лишь совет, не более.

Как правило, Главе Государства не говорят ’dragotzennyi’.

(Набоков, «Под знаком незаконнорожденных»)

Ночь иссякла, угасла, а вместе с нею – и праздник. Осыпались с небес бледные искры последнего фейерверка. Ударилась носом о пристань последняя нарядная гондола, и сонные камер-юнкеры на веслах очнулись и с воодушевлением полезли на сушу. Придворные, вялые к утру, как сонные мухи, получили высочайшее разрешение отправляться по домам – спать.

Несравненная Лисавет, уже более года как – Императрикс Лисавет, танцующей походкой проследовала по озаренной с ночи анфиладе – в свои покои. Пышный кринолин плыл над паркетом, как перевернутая роза, в полувершке от пола. Лейб-танцмейстер называл такую походку – поступью богини в облаках, и не так чтобы очень грубо льстил.

Ночь кончилась, и никто из ее врагов не пришел за нею – с факелами, с гвардейцами. Когда-то мать ее, Екатерина, вот так же каждую божью ночь ожидала переворота и ареста, но у матери было мужество, чтобы спать по ночам. А Лисавет – веселится, выпевает свой страх в оперных ариях, для которых у нее недостаточно голоса, и вытанцовывает на бесконечных балах. Вот среди танцоров нет ей равных…

Богиня, подобно флагманскому кораблю в окружении флота, неспешно вплыла в покои, зеркально-золотые, и резким, хоть и величественным, жестом отправила свиту – за двери. В крошечной антикаморе, маленькой комнатке перед спальней, среди амуров и райских птиц ожидал хозяйку одинокий гость. Старичок, нарядный и напудренный, с милым личиком смиренника и постника, и в самом деле этим смиренником и постником – бывший. Инквизитор Андрей Иванович Ушаков. С ласковой улыбкой на змеиных устах и пухлой папкой очередного дела в цепких набеленных лапках.

– Утро доброе, ваше божественное величество, – с грацией поклонился инквизитор, господин галантный и светский, переживший на своем веку уже четырех тиранов, – Аврора на небесах блекнет пред красою Авроры, входящей в этот дом…

– Аврора просит тебя, Иваныч, скажи поскорее – сознался ли Степашка? – спросила Лисавет, зевая, – Спать охота, а интрига гложет.

– Как же не сознаться было ему, – округлил в улыбке «Иваныч» щедро нарумяненные щечки, и раскрыл перед хозяйкой свою папку – на специальной закладке, – Секрет у нас в крепости с давних времен. Игрушка есть одна – «колыбель Иуды», мало кто на ней сиживал, но при допросе простой ее показ впечатление производит незабываемое. Все как миленькие подмахивают вины свои, и сверху еще сами от себя прибавляют…

Лисавет пробежала глазами показания, близоруко щурясь:

– Зря ты его жалел. Иуда и есть. Дай перо, подпишу, что еще у него спросить, – инквизитор подал заботливо припасенное перо, и Лисавет начертала на полях пару быстрых пометок, – кнута не жалей на него, христопродавца.

Инквизитор взял папку, присыпал написанное песочком – все было у него с собою – и потупил глазки, ожидая указаний. Рядом с чернилами и пером, под пресс-папье в виде ушастого китайского дракона, лежало, прижатое, письмо, доставленное еще вчера в обед дипломатической почтой. Зоркий инквизиторский глаз скользнул по знакомому гербу, запечатавшему конверт.

– Что, узнал химеру? – усмехнулась Лисавет.

– Герб графов Священной Римской Империи фон Левенвольде, – пропел почти с удовольствием осведомленный Андрей Иванович, – письмо от Фридриха Казимира фон Левенвольде, посланника герцогини Марии Терезии Австрийской.

– Может, и знаешь уже, что в нем? – в голосе Лисавет послышался лукавый вызов, – Говорят, многие письма ты прежде адресатов читаешь. Скажи, Иваныч, что там – я уже решила, что нераспечатанным его обратно отправлю.

– Невелика тайна сия, – развел руками любезный Андрей Иванович, – Брат просит за брата. Умоляет вас Фридрих Казимир, ваше величество, и притом в самых униженных выражениях, отпустить из ссылки братишку его, Рейнгольда Густава. О боге много пишет, и о прощении на краю могилы, и о том, что брат его – человек одинокий и больной.

– Брат его – гадюка, – вздохнула тяжело Лисавет, и ощутила вдруг, как душит ее узкий, затянутый корсет, – Вот