Принесенные вещи. Рассказы
Денис Морохин
Это очень небольшая книга про такие загадочные вещи, как поезда-обманщики, поезда-душегубы, манящая рыба, вороны над крыльцом и поющие девы. Я рассказал про них лишь малую часть того, что знаю, и очевидцы скажут, что описанное заслуживает куда большего. Но про них давно пора было что-то сказать, поэтому лучше начать сейчас, чтобы продолжить потом. Книга открывается туманом, продолжается блюзовым джемом и заканчивается вытекающим молоком, и свидетели того, как это было, готовы говорить дальше.
Принесенные вещи
Рассказы
Денис Морохин
Редактор Пушкина Маша
© Денис Морохин, 2018
ISBN 978-5-4493-8269-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Nature morte
Любая фраза из разговора может стать началом рассказа, любой сгусток тумана может затвердеть, выступить вперед, стать деталью фасада, любое отражение в луже или в витрине может сбросить одномерность и стать самым важным на много—много дней. Каждую секунду для тебя может наступить та эпоха, которую долго ждешь, но когда ее первые приметы уже здесь – всякий раз отворачиваешься и все пропускаешь, думал я, спускаясь с Троицкого моста, по обе стороны которого был укравший город туман. Пена, слезы и пропавший мир и справа, и слева, ни моста внизу, ни чашки черного фонаря наверху, ни решетки на дальней стороне напротив. Выход без входа из трамвая, когда он минует оба рельсовых изгиба. Люди, только что отчетливо дышащие рядом, пропадают в отсутствующем Александровском парке. Идти от дома к дому среди Посадских – средних, малых, никаких, выцветших – сложнее, чем прыгать через сгинувшую реку, от льдины к другой, неведомой льдине, в Петербурге тоже не бывает таких разрушительных туманов, впрочем, того, что он затеял, тоже не бывает. Я нащупал лепные гирлянды и венки у парадной, как последнюю льдину у берега, после череды спасительных прыжков.
Хорошо представляю, что она сейчас скажет: «Туман оставил только основания Ростральных колонн – пропавшая Нева, исчезающие берега, stealing things». «Будто бы снова наводнение – шары на Стрелке совсем утонули, от Эрмитажа остался силуэт, плохо нарисованный на грязной стене, да и вдобавок размазанный», – договорила она за меня. Так не бывает, повторяла она за моим внутренним мной, запирая за ним же – дверь. Так не бывает – он уже столько времени не выходит из комнаты, в которой добровольно себя запер, что можно услышать, как он тянет весь мир в свои зыбкие стены. Но может быть, как раз туман и сделает возможной прогулку среди пропавших деталей пейзажа – ведь чего он боится, так это осязаемых домов, гудящих троллейбусов, бьющих в лоб кирпичных углов, настоящих твердых стен. И, может быть, именно этот редкий сегодняшний мир, невиданный и невидимый, станет для него лучшим возражением против задуманного? Дослушав ее, я открыл дверь в его огромную, мрачную, странной геометрии комнату, где по стенам, подоконникам, полкам, пьедесталам уже вот месяцами громоздилось и копилось все то, что скрыл от глаз туман – от блошиного Посадского рынка до анфилад Комендантского дома (кажется, туман забрался и внутрь). «Мне—то ты еще позволяешь к тебе заходить», – сразу сбился я на фальшивый тон, оправдываясь.
Он сидел в угловатом мохнато—коричневом кресле, подпертым высокими прямыми ножками, и разглядывал грязную трубу дымохода, под которой на связанных обрывках веревок болтались: медная джезва с электрической искрой в боку, ущербный недоразвитый клеенчатый абажур из 60—х годов, гипертрофированное чернильное перо – таким бы мог писать людоед, дуб или дом, если бы все они попытались что—то писать. «Тебе позволяю только потому, что ты можешь напомнить мне о каких—то новых предметах, о которых я забыл», – честно ответил он. «Я хочу напомнить не о предметах, а о том, что она уже который месяц едет сюда каждый вечер через мосты, через трамвайные рельсы, через эти посадские ухабы, думая только об одном – может быть, ты поговоришь с ней еще один раз? Не знаю, зачем она это делает. Но она ни разу не смогла поехать сразу к себе домой, не заезжая сюда», –