Длинные тени

Юрий Васильевич Буйда

«…Муратов вышел на террасу, вставил флэшку в компьютер, налил в стакан бренди, закурил и сел в кресло.

Зазвучала музыка – это был двадцатый концерт Моцарта для фортепиано с оркестром ре минор.

Ниночка, завернутая до груди в полотенце, с мокрыми волосами, неслышно подошла, села рядом, отпила из его стакана, взяла его сигарету, затянулась.

– Боюсь даже спрашивать, о чем ты думаешь, – сказала она, когда отзвучала музыка.

– О Татьяне, – сказал он. – Лет двадцать назад, когда подъезды в Москве не закрывали бронированными дверями, к нам зашла погреться одна нищенка, Татьяна. Никогда не видел, чтобы она побиралась, но говорили, что сильно бедствует… Была ночь, мороз доходил до тридцати… Жильцы дома облили ее водой и выгнали из подъезда на улицу. Она замерзла насмерть в нашем дворе. А через два дня я столкнулся на крещенской службе с той бабой, которая облила водой нищенку, – ты бы видела, какое лицо у нее было, у этой бабы… какой свет был в ее лице… она внимала Христу и плакала…»

Юрий Буйда

Длинные тени

Эту девушку Муратов заметил вечером в ресторане отеля. Она сидела одна, склонившись над тарелкой и исподлобья поглядывая на компанию итальянцев, которые весело галдели за соседним столиком. Заказала вино, взяла бокал за ножку узловатыми тонкими пальцами, долго и недоверчиво принюхивалась, прежде чем сделать глоток. У нее было узкое бледное лицо, длинный нос с горбинкой, волосы цвета желтой меди и почти бесцветные губы. Время от времени она поеживалась, как будто зябла, хотя на ней были пиджак и юбка из плотной ткани.

Муратов равнодушно разглядывал ее. Некрасивая, скованная, одинокая, холодная, страдающая паранойей провинциалка, вечно озабоченная тем, что думают о ней окружающие. Весь год копила деньги, экономя на еде, чтобы съездить за границу. Ей двадцать пять, а то и тридцать. Зовут ее, конечно, Эльвирой или Жанной. Хочет замуж, но не за соседа-автомеханика, а за Джонни Деппа, хотя никогда в этом не признается. Работает кассиром в банке или мелким клерком в государственном учреждении. Ни подруг, ни друзей. Живет с родителями в квартирке с турецким ковром на стене, по вечерам стирает колготки, читает дамские романы и, как всякая русская женщина, любит сладкое вино.

Часа через два Муратов встретил эту девушку в компании двух потных толстух у магазина в центре города. Толстухи разглядывали шубы, вывешенные в витрине, и громко переводили цены в рубли, а девушка стояла поодаль, прижав к животу маленькую сумочку, и смотрела на огромный платан, крона которого была вызолочена уличным фонарем.

Муратов прогулялся по набережной до ротонды, уже окруженной зеваками.

Как всегда в это время, здесь выступал оркестр, и прекрасная пышка Ниночка в красном открытом платье до пят исполняла «Хабанеру», приподнимаясь на цыпочки и так широко открывая рот, что виден был ее трепещущий язык.

Когда-то она исполняла брючные партии – Ваню в «Сусанине» или Ратмира в «Руслане и Людмиле», но однажды все бросила и вот уже пятый год разъезжала по средиземноморским островам, выступая перед туристами.

Между тротуаром и ротондой на складном стульчике под деревом совершенно неподвижно сидел маленький старичок, тепло одетый, застегнутый на все пуговицы, лысый, в берете, с изумленным взглядом, устремленным к небу, и широко открытым беззубым ртом, в который подвыпившие туристы иногда бросали монетки.

Закончив выступление, Ниночка пробралась через толпу, придерживая подол кончиками пальцев и отдуваясь, подхватила Муратова под руку, он поцеловал ее в волосы, и они отправились в ресторан.

Когда сели за стол, Ниночка достала из сумочки конвертик.

– Обещанное, – сказала она. – Пианист совсем еще мальчик, но какое он чудо! Это, конечно, в зале надо слушать, а не с флэшки…

Подошла официантка, приняла заказ.

– Павел Николаевич, – сказала она, раскладывая на столе ножи и вилки, – ваш заказ ждет.

– После ужина, Наташа, хорошо?

– Ага, я скажу Джеку.

– Все плохо? – спросила Ниночка, кладя свою пухлую ручку на его кулак.

– Терпимо, – сказал он. – Ты надолго?

– Завтра улетаю на Крит.

– Когда?

– В девять надо быть в аэроп