Месса Лядзинского

Роман Хонет

Допустим: поэзия Хонета – это поэзия против «непоэзии», против языка неокрыленного, держащегося речи, навыка или себя самого; языка – так или иначе – стреноженного, питающегося недостатком веры в себя, без которой не высказать невыражаемое, не высказать очевидное и не выразить одновременно опыт и личность (Петр Сливинский).

Если поиграть в сравнения, то Хонет – это Босх сегодняшнего дня, только ад его графичен и подчеркнуто персонален. При этом он нуждается в собеседнике по ту сторону провода или волны. В пространстве его голоса мы балансируем на ницшевской грани: когда ты смотришь в бездну, она тоже смотрит в тебя, своей изысканно детализированной брутальностью провоцируя пароксизмы нежности.

Роман Хонет

Месса Лядзинского

Моим был мир

Зимняя уборка

мертвый есть тело, в которое бог

заходит подремать. его окружает

морозная ночь декабря, одевает

поезд, стоящий в поле, женщины

с фонариками на лбу – юркие

квадраты из латуни и стекла, трясущиеся,

словно у них внутри лежат семена

или стрекозы. сквозь мрак

разом проявляются – молитва и вой, диаконы

из семинарии несут респиратор

и библию. и тарелку, и ложку,

и губку. им все еще невдомек – мертвый есть тело,

которое уже чисто. за богом убирает

земля, ее тема

Поэтому ничего

позже пришла пора досвиданий.

поезд, красные огоньки в последнем вагоне,

вольфрам в отдаляющихся глазах,

мешки листвы вдоль аллеи,

может, фигуры из вздохов и беглых вод. может:

значит, не было. не в тот раз

как раз тогда начиналось время,

бежавшее для всех, кроме

тебя. и было ничто – оно было сложнее,

происходя от даровитых богов, которым по плечу

творить ничтожное и учить

ходить, чтобы само ело

навоз и банки, лежащие на разогретой соломе

подворотен, метеоритные ливни

ночного видения, в ту пору, в лёте пойманных

псов – то, что мы освоили,

что нам казалось

Лилия

куда-то делись мужчины из арок,

со стройплощадок, блеск руки

в ночном автобусе, тянущие

чемоданы на колесиках гости.

колкий ветер. туннелем под серыми блоками

вновь влачится обвитая цепью голова,

в ней пепел, муар. жили во времена,

созданные ни для чего – роились над нами

ангары пустоты. а любовь

с лилией параолимпиады в тылу,

любовь и ее зверье, бешено и покорно – не существовали,

так что лишь немногие видели их,

прочих нечем утешить

Ковы

женщина, когда с ней прощаешься,

и смерть, когда тебя принимает,

говорят одно и то же – тебе пора

над погруженным в тишину городом

и всеми детьми в этом городе, ночью становящимися

стремниной лиц и голосов, только закованных в хрусталь, лед

с утоптанного снега вдруг маятник птицы —

твоя былая тень

до появления тела

и комья земли, принявшей их

Разговор продолжается

появляешься там, где была

в моих глазах – повсюду.

отступившая от меня вчера,

сегодня близка по-прежнему

словно уснула в токе крови моей,

чтоб не знал ночей без тебя

*

пятнадцать лет я не засыпал,

чтоб не знать ночей без тебя

пятнадцать лет я не засыпал,

лишь бы на миг ты уснула

*

словно бы не коротал я своих ночей,

подступавших к водке, текущей меж

времен, прошедшего и ненастоящего,

запутывая и отодвигая всё

кроме памяти

*

читай мне:

боль – сервисная книжка. читай:

тело – проводник по тени

*

не дождалась своего дня рождения,

маячащей в блике стробоскопа зимы, когда мчащиеся

поезда превращались бы в голубой пламень

в кустах над гнутой рекой

   *

не ожидай меня,

мы одни – приглушенный зов

с того берега, но снег ли это,

или твое тело посмертно вернулось,

не встав на якорь, не знаю

снег всегда датирован

   *

а то летел бы на зимнее поле,

на акустические экраны автобанов, и ты бежала бы рядом,

заиндевевшая в колоколах и лентах —

искра – сестра звезды

   *

ты была моей кратко и просто. колли,

поднимающий облако кирпичной пыли,

ангел, несущий ягодку клюквы:

вот сколько тебя,

а ведь еще целый месяц

      *

все это когда-то уже случилось.

всему этому суждено случаться вечно

      *

бляди ве