Именуемые стороны. Стихи и диалоги

Владимир Павлович Беляев

Первая книга стихов Владимира Беляева – отнюдь не проба пера и не попытка заявить о себе: читателю предстоит встретиться с голосом поэта, который уже превзошел любые начинания, который уже существует как неотъемлемая часть современной литературы и русскоязычной литературы вообще. Восходят ли стихи Беляева к традиционной поэтике, обращаются ли к новой форме – он ни на мгновение не становится заложником ни традиции, ни формального новаторства; каждое его стихотворение – концентрированное содержание, для которого форма – сосуд, инструмент, и не более. Владимир Беляев – поэт: говорящий, называющий, именующий, рассказывающий; поэт, стоящий на границе между именуемыми сторонами.

Владимир Беляев

Именуемые стороны. Стихи и диалоги

Раз-два-три, где четвертый

Царскосел Владимир Беляев на двадцать девятом году жизни вынырнул из своей спокойно начинавшейся литературной биографии – в неизвестность, непредсказуемость. Все общее, само-собой-разумеющееся, нацеленное на диалог с внешним миром ушло из его стихов.

И они стали его стихами.

Оказалось, что у него есть собственный голос и собственный путь к тишине. Предмет зависти для мастеров «подпорченной гладкописи», мучительно пытающихся застолбить персональный способ нарушения полугармонии коллективного пользования, и для лирических стратегов, изобретающих себя, а после старающихся воплотить придуманное.

О чем говорит голос? Куда ведет путь? Не история, а примечания к истории. Не жизнь, а снящиеся в ней сны, образующие, однако, едва ли не цельный сюжет.

Снится война. Говорит царско/детскосельский «гений места» – нет, не Пушкин и не Александр Благословенный. «Город Пушкин» с сороковых годов полон военных частей и училищ. Это и не кавалеристский дух Лермонтова и Гумилева. Просто место дислокации. Бесконечная некрасивая советская война. «Мама при погонах», появляющаяся и исчезающая. Тоска по ней, сиротство, одежда не по размеру.

Мама – а где отец? «Отец до этого ушел». Куда ? К «добрым отцам», которым идут поклониться? Начинаются тщетные поиски отца. Но уже не в тревожном военном мире – в мире каких-то полых вещественностей, чьи названия «появлялись из пустоты и пустоту означали».

открывается выжженная окрестность.

чересполосица, облака.

окрестность, а почему окрестность?

скоро будет река.

скоро из черной воды на свет

выйдем смотреть, как горит земля.

слышишь ли, слышишь – рыбы в листве,

наследники-тополя

Еще один гений места – призрак Анненского с его вечным устремлением к неопределенности, к негативным определениям, с его тревожной интонацией, с по-галльски гулкой строкой, по-чеховски шуршащей на рифмоидах. Анненский в немыслимом для себя окружении: на бесконечной советской войне и в раю-аду после нее. Может быть, он и есть отец?

Но вот чересполосица пустоты снова сгущается. Теперь – больница, вечный приемный покой с «достоевским светом», чужие дома («…нет, мы не знаем жены твоей Киры, дочери Веры»). Снова появляется мать – и вот что она говорит:

Мальчик-мальчик, сверни-ка шею голубке,

за волосы ее оттаскай, оттаскай.

Залезай-ка скорее под юбки-юбки,

и папу туда не пускай

Отец-мать-дитя с их фрейдистскими отношениями? Трое? Нет.

и не знаешь уже, к кому обратиться.

раз-два-три, где четвертый?

ходит дима-близнец, тревожная птица,

ни живой, ни мертвый.

будто не было детства, купанья в корыте,

разлетевшихся брызг.

ходит дима один в старом кителе,

пограничник границ.

Оказывается, есть еще «близнец», охраняющий границы этого заповедного снящегося мира. Видимо, его взгляда и пули не миновать. Но – вот еще один герой: дитя, сын говорящего; не случайно странным каталогом его бытия заканчивается книга. Если выход в иные миры (в наш, скажем) есть, то лишь у него. Остальные заколдованы вечным военно-дорожно-больничным сном…

Но я чувствую, что веду себя как та билетерша, сообщающая посетителям кинотеатра, что «убийца – дворецкий». Я слишком многое пытаюсь рассказать о мире поэта, а главное – злоупотребляю цитатами. Лишая читателя возможности прочитать стихи Владимира Беляева пос