Лепила

Николай Сергеевич Прокофьев

Я – вор в законе (Эксмо)

Если бы в далекие 1970-е молодому выпускнику военного училища Олегу Злобину сказали, что спустя годы он станет воротилой кровавого бизнеса, он бы не поверил. Как не поверил бы в то, что его, официально сменившего военную форму на одежду руководителя пацифистской организации, возьмут в разработку силовые структуры. От природы владея даром проникать в чужое сознание, новоявленный гуру моментально вычислил, что новый последователь его учения доктор Сомов – агент ФСБ, пришедший по его душу. Что ж, выбор у авторитета небогатый – сдаться на милость властям или… попытаться обратить агента в свою веру.

Николай Прокофьев

Лепила

Вместо пролога

Самолет замер на рулежке. Замер не по своей воле. Как будто чья-то злая рука схватила в последний момент огромную стальную птицу за хвост и прижала к земле. Казалось, что и без того грустная дельфинья морда «Боинга-737» выражает сейчас необычайное сожаление: я не виноват, взлететь не могу; те, кому положено мной управлять, отстранены и заблокированы в туалете для пилотов. Выручайте, но только скорее, я хоть и железный, но тоже живой: внутри меня нарастает неукротимая страшная боль, готовая разорвать внутренности и выплеснуться наружу смрадным черным дымом или красными кровяными подтеками.

Внешняя основательность авиалайнера, радовавшая когда-то его конструкторов и подкупавшая пассажиров, сейчас контрастировала с тем, что происходило в его чреве. Сто с лишним человек наэлектризовывали своими запуганными волями пространство салона. Не было закоулка, куда бы не проникло чувство высшей тревоги – тревоги за свою жизнь. В этот момент каждый из них понимал, что в случае катастрофы никому не удастся спрятаться за чужую спину, никому не удастся отсидеться, отлежаться, притвориться спящим; каждый ступит на этот последний порог в одиночку, со своим ужасом и погубленным ожиданием.

…Я в очередной раз дослушал шаблонное сообщение оператора сотовой связи и нажал отбой. Здесь на командно-диспетчерском пункте аэропорта было тревожно и сосредоточенно невесело. Кроме штатных диспетчеров, обслуживающих полеты, в стеклянной голове сооружения собрались все те, кому положено разруливать подобные ситуации. Из знакомых – мой давний друг майор Володя Коновалов и… пожалуй, все. Остальных я видел впервые.

Руководил операцией полковник ФСБ Левашов, немолодой, но еще крепкий человек с аккуратными залысинами и строгим волевым лицом. Сейчас он сосредоточенно смотрел в экран монитора, словно прожигал пространство и дюраль фюзеляжа в надежде различить среди испуганных пассажиров тех самых негодяев, которые стали причиной ЧП.

– Молчат? – Голос полковника полностью соответствовал его внешности – такой же строгий и граненый как обелиск.

– Молчат, – односложно ответил я и добавил: – Порядки свои наводят.

– Уже навели. Сколько человек прошли регистрацию?

Диспетчер щелкнул мышью:

– Сто двадцать пять. Мы проверили: никого, кто бы проходил по ориентировкам…

– Ни по паспорту, ни по лицу, – попытался пошутить Коновалов, но, похоже, не к месту.

– Это ничего не значит. – Левашов поморщился, выказывая недовольство: выводы здесь делаю я, ваше дело подчиняться.

Я единственный, кто заметил его реакцию. Нервничает, не уверен, надо бы помочь успокоиться. Хотя, нет, не надо показывать полковнику свои наблюдения, не надо лезть в область личных переживаний, он сейчас главный, пусть руководит.

Я отвернулся к окну. Блестящая, словно надраенная, тушка самолета стояла на прежнем месте, там, где ее застигло несчастье. Мне показалось, что самолет даже немного присел, опустился на колени, готовый то ли сдаться и окончательно лечь на землю, то ли неожиданно воспрять и ринуться в небо.

Ранние сумерки оттеняли пространство за огромными окнами КДП. Словно на невидимом порубежье встретились в этот час извечные противники: добро и зло. Там, на рулежке, страшное и непредсказуемое, крепко пришпиленное к земле иглами прожекторов затаилось зло. Здесь же, в освещенном помещении диспетчерского пункта, в свете теплых ламп царило добро, здесь собирались с силами былинные богатыри, приняв