Назад к книге «Чердак» [Николай Матвеев]

Чердак

Николай Николаевич Матвеев

Рассказ о трудностях в себе, об осознании и, может быть, стремлении себя преодолеть. Рассказ входит в книгу Асфальт, которую можно приобрести на Литрес.P.S. Курение вредит вашему здоровью и самочуствию, а так же здоровью и самочуствию окружающих! Автор всячески порицает курение!

Чердак.

Последние ступеньки из металла, распахиваю дверь и выхожу на крышу. Осенняя листва ещё не засорила косые скаты, покрытые цинком, году, наверное, ещё в пятидесятом, или около того. Конец уже сентября, местами тлеют жёлтые и красные листья клёна, сгоревшие, как летние деньки. Местами попадаются ошмётки порванных газет, местами кажется, что жизнь невыносимая обуза, взорвавшегося космоса печаль, восставшее из недр вселенной нечто, случайной тяжестью отправленное в долгий и безостановочный поход, чтоб рано или поздно, но до тупика добраться и вены вскрыть, самой себе, конечно. И прогибается под ногами, обутыми в кеды, кровельная жесть, избитая дождями, соскобленная льдом, истоптанная сапогами. Тепло, на небе светит солнце, устало так печёт мне голову и спину, сегодня плюс шестнадцать, так сказал мне диктор в телеящике с утра, так показал термометр, так чувствует моя такая тонкая, прозрачная, почти что, кожа. Я падаю на крышу, руки в стороны, глаза закрыты, сквозь веки всё пытается проникнуть, подсмотреть настойчивое солнце. Наверное, я здесь сейчас усну, быть может, я увижу сон, быть может, про него, быть может, про какую-то нелепость, быть может, про осенние дожди. Я не люблю дожди, мне нравится, когда над городом туман, тогда мне кажется, что этот мир спокоен, чист, что в этом городе потеряна не только я, тогда мне кажется, что всем нам не хватает лишь фонарика в руке, чтоб отыскать себя в трясине высохших болот. Я открываю глаза и смотрю в небеса, где-то там, за голубым куполом атмосферы, сверкает слабым светом маленькая, как искра звезда, она, наверное, моя. Моя, раз знаю я о ней, раз чувствую, что где-то во вселенной есть та искорка, что может сжечь меня дотла, возжечь из искры пламя, подсыпать парочку сухих поленьев и отсмотреть всю плёнку, как сгораю я, как превращаюсь в пепел, в тлен. Я снимаю куртку, в ней уже довольно жарко, бросаю рядом и смотрю по сторонам, вокруг одни сплошные крыши, вдали сверкает золотом Исаакия купол, я вижу голубые своды мечети, смотрю недолго на телебашню, мы всё пытаемся проткнуть железом небо. Я достаю из куртки плеер и затыкаю ушки наушниками Philips, включаю музыку и растворяюсь в бите. Я расчленяю музыку на звуки, спустя минуту, я слушаю одни лишь барабаны, не настоящие, конечно же, но слушаю, как ритмом сердца ход опережают и заставляют чаще биться сердце барабаны, как электроника проникла в нашу жизнь, я чувствую, как кровь пульсирует в такт барабанной дроби, как существуют в ней эритроциты, лейкоциты и прочая хрень, попавшая мне в голову. Затем я слушаю какой-то клавишный, ужасный набор звуков, разбитый кем-то и не собранный в одно единое, как ваза, склеенная, но наоборот. Я слушаю всё это и понимаю, что слушать мы можем всё, что угодно, а настоящие мы, остаёмся где-то между наушниками, а всё остальное – многоточие… От этой мысли я открываю глаза и смотрю в голубое небо, надо мной проплывает облако, чем-то похожее на кошку, непременно сфинкса, потом расплывается и растворяется в недрах голубой атмосферы, или стратосферы, или литосферы… хрен их знает, эти облака, где они летают. Снимаю толстовку, остаюсь в футболке с надписью на непонятном языке, такую же непонятную, как моя жизнь, как поведение мамаши, как погода в этом странном городе, похожем на цепляющуюся за рассудок нелепость. Достаю сигареты. Где та причина, которая заставит меня бросить курить? Сама я не стану, нету причины, точнее, она именно в том, что я курю – это как форма протеста, как воздуха свежий глоток, за то, что мне запрещалось кататься на лыжах и на коньках, за то, что сразу же после школы, мне нужно вернуться домой, засесть за тетради и в комнате тёмной, сидеть, проводя остатки остывшего дня в кубе комнаты или перед кубом телевизора. Такая вот кубная жизнь. В начале двадцатого века я могла бы