Франция и война
Максимилиан Александрович Волошин
«Возвращаясь в Россию после двух лет войны, проведенных во Франции, я был поражен различием внутреннего восприятия войны на Западе и у нас.
На Западе вопрос идет о жизни и смерти народов, о существовании и конечном исчезновении государств…»
Максимилиан Волошин
Франция и война
I
Возвращаясь в Россию после двух лет войны, проведенных во Франции, я был поражен различием внутреннего восприятия войны на Западе и у нас.
На Западе вопрос идет о жизни и смерти народов, о существовании и конечном исчезновении государств.
В России, несмотря на весь географический размах, это только один эпизод нашей военной истории, который даже при самом неблагоприятном исходе не грозит нашему государственному существованию.
Для Запада война – Страшный Суд надо всей европейской культурой в ее целом. Но Запад не сознает этого.
В России война – тема для апокалиптических умозрений, что нас самих еще не судят на этом Суде.
На Западе, а во Франции особенно, напряжены все мускулы, весь волевой организм доведен до высочайшего напряжения, в котором угасает всякое умозрение, всякая отвлеченная мысль.
Это сказывается во всем: русское общественное мнение гораздо более терпимо к индивидуальным и парадоксальным взглядам на войну; мы имеем право не желать поголовного истребления всей германской расы; русская военная цензура гораздо более милостива, чем французская, которая не только ограничивает, но устанавливает тон и меру того, как следует мыслить.
Официальная цензура поддерживается там добровольческой. Франция переживает эпидемию доносов: в каждое депо, в каждый комиссариат поступает ежедневно не менее пятисот доносов. Как в «девяносто третьем», этими доносами выражается лирический пафос народного патриотизма.
Самая война на Западе, где противники, крепко ухватившись и тесно сблизив лица, уже в течение двадцати месяцев смотрят друг на друга в упор, глаза в глаза, органически отличается от форм нашей войны, еще не вышедшей из XIX столетия.
Наконец, самые центры европейского сознания находятся в непосредственном соседстве с театром военных действий: немецкие траншеи проходят в восьмидесяти километрах от Парижа, а Лондон еженочно открыт набегам воздушных кораблей.
Проходи немецкие траншеи непосредственно за Гатчиной (как они проходят в Париже за Компьеном), тон душевной жизни Петрограда был бы иной, без сомнения.
На Западе противники сражаются оружием равным. Это оружие скорость: проявляется ли она в скорострельности и дальнобойности орудий, в быстроте ли перевоза войска и подвоза снарядов, в автоматическом ли порядке, в котором функционируют сложные органы военной машины, – всё сводится в конечном счете к скорости, являющейся существенным мерилом силы.
Сила же России в том, что напряженным скоростям Германии противопоставляются стихийные силы инертности: будь то пространства, распутицы, болота, бездорожье, беспечность. Сила России лежит в ее хаосе, в беспорядке.
Военная психология России и Франции различается не столько количественно, сколько качественно. Латинский дух отличается от славянского исторической насыщенностью и способностью быстрой кристаллизации (то именно, что во французском искусстве сказывается чувством формы). Народ, менее нервный, это свойство привело бы к быстрому окостенению исторических и кастовых традиций. Франция и была наклонна всегда к социальному склерозу, но ее всегда спасал дух своеволия, гениальная настойчивость, остроумие практического разума. Благодаря первому свойству Франция могла позволять себе все капризы своей истории безнаказанно; второе же качество давало ей возможность в самых критических обстоятельствах, как кошке, брошенной с четвертого этажа, в воздухе находить утраченное равновесие и падать сразу на все четыре лапы.