Элегия
Анастасия Алексеевна Вербицкая
«Далеко на улице показались извозчичьи сани. Среди ослепительно-белого снега они резко чернели и как бы росли по мере приближения к школе. Анна Николаевна прильнула к стеклу.
Наконец!..
Желанный гость сидел за самоваром. Анна Николаевна, раскрасневшаяся, помолодевшая на несколько лет, наливала Васильеву душистого чаю в его стакан!.. И чай этот она только для него берегла; сама она пила вдвое дешевле. Во всём убранстве стола, заставленного его любимыми закусками, с двумя бутылками – английской горькой и красного вина, – сказывалось внимание любящей женщины. Он это понимал и снисходительно улыбался в бороду…»
Анастасия Вербицкая
Элегия
I
Далеко на улице показались извозчичьи сани. Среди ослепительно-белого снега они резко чернели и как бы росли по мере приближения к школе. Анна Николаевна прильнула к стеклу.
Наконец!..
Желанный гость сидел за самоваром. Анна Николаевна, раскрасневшаяся, помолодевшая на несколько лет, наливала Васильеву душистого чаю в его стакан!.. И чай этот она только для него берегла; сама она пила вдвое дешевле. Во всём убранстве стола, заставленного его любимыми закусками, с двумя бутылками – английской горькой и красного вина, – сказывалось внимание любящей женщины. Он это понимал и снисходительно улыбался в бороду.
– Ах, какая даль!.. Никак не привыкну! – заметил он, потирая озябшие руки. – Ну уж и морозец же сегодня!
– Пейте скорей!
Она налила ему водки и подвинула жестянку с омарами.
– Роскошь какая! – пошутил он. – Ах, да!.. Ведь, нынче двадцатое… То-то мы и кутим… За ваше здоровье, дорогая Анна Николаевна!
Она молча кивнула головой и влюблённым взором глядела на его руку с поднятой рюмкой; глядела, как он опрокинул рюмку в рот, как поднялась при этом ого тёмная борода, открывая белую, выхоленную, как у женщины, шею. Внутри её что-то начало дрожать мелкой дрожью. Она машинально сцепила похолодевшие пальцы рук. «О Боже!.. Какое счастье вот так стоять рядом и смотреть, смотреть на него!..»
Он заметил и этот взгляд и волнение её. Выражение лица его смягчилось. Он подвинулся к девушке, смело взял её руку и поднёс к губам.
– Дорогая! Как мне хорошо всегда у вас! С вами…
Пальцы её дрожали. С пылающим на лице румянцем она попробовала высвободить руку, но он ещё крепче сжал её пальцы. Она тихо, бессильно опустилась на стул и свободною рукой закрыла лицо.
Несколько секунд он молча смотрел на девушку, и торжествующая усмешка раскрыла его губы.
Она полюбила его с первой минуты, когда на концерте, на эстраде, увидала это прекрасное, полное вдохновения лицо. С первым звуком его смычка, пробежавшего со страстною дрожью по струнам, в суровую душу Анны Николаевны вошло что-то новое, что опьянило её и обессилило. Это было блаженство и… почти страдание. Очнулась она, когда стёкла задрожали от рукоплесканий. Толпу охватил какой-то стихийный порыв. Студенты, курсистки, разодетые дамы – все окружили эстраду, кричали с безумными лицами и махали платками. И она тоже кричала «bis» прерывающимся, диким, не своим, словно, голосом, и лицо у неё тоже было счастливое и безумное.
На bis Васильев играл «Элегию» Эрнста. Анна Николаевна не раз слышала её в исполнении знаменитостей; но тут странное что-то произошло с нею. Дрогнули ли в ответ на эти рыдающие звуки какие-то струны в её сердце, ей самой неведомые и все эти годы только ждавшие своего виртуоза? Вспомнились ли ей грёзы юности, забытые давно в трудовой и тусклой жизни городской учительницы? Или просто минута такая подошла, неотвратимая, всесильная, как сама жизнь… Но Анна Николаевна была куплена вся и бесповоротно…
Она добилась знакомства, и в чувстве её появился болезненный надлом, какая-то странная двойственность. Васильев прошёл юридический факультет, но был туп и глух ко всему, кроме музыки. Он только о ней и говорил, и тогда лицо его, обычно бесстрастное, оживлялось, и глаза блестели. Читал он только газеты, и то словно по обязанности, интересуясь исключительно отделом искусства. Он презирал толпу и рецензентов, но дрожал перед критикой и упивался поклонением. Без этого наркоза он не мог жить. Он ни за кем