У порога (сборник)

Зинаида Николаевна Гиппиус

«На сердце непонятная тревога,

Предчувствий непонятных бред.

Гляжу вперед – и так темна дорога,

Что, может быть, совсем дороги нет…»

Зинаида Гиппиус

У порога (сборник)

У порога

На сердце непонятная тревога,

Предчувствий непонятных бред.

Гляжу вперед – и так темна дорога,

Что, может быть, совсем дороги нет.

Но словом прикоснуться не умею

К живущему во мне – и в тишине.

Я даже чувствовать его не смею:

Оно как сон. Оно как сон во сне.

О, непонятная моя тревога!

Она томительней день ото дня.

И знаю: скорбь, что ныне у порога,

Вся эта скорбь – не только для меня!

    1913

    С.-Петербург

Отрывочное

Красная лампа горит на столе,

А вокруг, везде – стены тьмы.

Я не хочу жить на земле,

Если нельзя уйти из тюрьмы.

Красная лампа на круглом столе.

Никто не хочет тьму пройти.

А если весь мир лежит во зле –

То надо мир спасти.

Красная лампа на круглом столе –

Сердце твердит: не то! не то!

Сердце горит – и гаснет во мгле:

Навстречу ему нейдет никто.

    Лето 1905

    СПБ

А потом…?

Ангелы со мной не говорят.

Любят осиянные селенья,

Кротость любят и печать смиренья.

Я же не смиренен и не свят:

Ангелы со мной не говорят.

Темненький приходит дух земли.

Лакомый и большеглазый, скромный.

Что ж такое, что малютка – темный?

Сами мы не далеко ушли…

Робко приползает дух земли.

Спрашиваю я про смертный час.

Мой младенец, хоть и скромен, – вещий.

Знает многое про эти вещи,

Что, скажи-ка, слышал ты о нас?

Что это такое – смертный час?

Темный ест усердно леденец.

Шепчет весело: «И все ведь жили.

Смертный час пришел – и раздавили.

Взяли, раздавили – и конец.

Дай-ка мне четвертый леденец.

Ты рожден дорожным червяком.

На дорожке долго не оставят,

Ползай, ползай, а потом раздавят.

Каждый, в смертный час, под сапогом,

Лопнет на дорожке червяком.

Разные бывают сапоги.

Давят, впрочем, все они похоже,

И с тобою, милый, будет то же,

Чьей-нибудь отведаешь ноги…

Разные на свете сапоги.

Камень, нож иль пуля, всё – сапог.

Кровью ль сердце хрупкое зальется,

Болью ли дыхание сожмется,

Петлей ли раздавит позвонок –

Иль не всё равно, какой сапог?»

Тихо понял я про смертный час.

Я ласкаю гостя, как родного,

Угощаю и пытаю снова:

Вижу, много знаете о нас!

Понял, понял я про смертный час.

Но когда раздавят – что потом?

Что, скажи? Возьми еще леденчик,

Кушай, кушай, мертвенький младенчик!

Нё взял он. И поглядел бочком:

«Лучше не скажу я, что – потом».

    Январь 1911

    Канн

Не будем как солнце

Ропшину

О нет. Не в падающий час закатный,

Когда, бледнея, стынут цветы дня,

Я жду прозрений силы благодатной.

Восток – в сияньи крови и огня:

Горело, рдело алое кадило,

Предвестный ветер веял на меня,

И я глядел, как медленно всходило,

Багряной винностью окроплено,

Жестокое и жалкое светило.

Во славе, в пышности своей, оно,

Державное Величество природы,

Средь голубых пустынь – всегда одно;

Влекутся соблазненные народы

И каждому завидуют лучу.

Безумные! Во власти – нет свободы,

Я солнечной пустыни не хочу, –

В ней рабье одиночество таится, –

А ты – свою посмей зажечь свечу,

Посмей роптать, но в ропоте молиться,

Огонь земной свечи хранить, нести,

И, покоряя, – вольно покориться.

Умей быть верным верному пути,

Умей склоняться у святых подножий,

Свободно жизнь свободную пройти

И слушать… И услышать голос Божий.

    Январь 1911

    Канн

Не сказано

Тебя проведу я, никем не замеченного…

Со мной ключи.

Я ждал на пороге молчанием встреченного…

И ты молчи.

Пусть сердце угрюмое, всеми оставленное,

Со мной молчит.

Я знаю, какое сомненье расплавленное

В тебе горит.

Законы Господние дерзко пытающему

Один ответ:

Черту заповеданную преступающему –

Возврата нет.

Но вот