Пролог на небе
Неизвестно, почему, но первое, что он нам показал – море. Огромное пространство в непрерывном движении – тысячи возникающих и рассыпающихся форм, подчиняющихся какому-то общему мощному ритму, но не похожих одна на другую. Это завораживало. Над морем клубилось небо – плотные, как шерсть, темно-серые облака висели обманчиво низко, хотя мы понимали, что на самом деле от них до моря должно быть далеко.
В этом море была какая-то особая свобода. Все понимали, что оно подчиняется законам материи, но живущие не дольше секунды, бесконечно разнообразные волны как будто опровергали это.
Потом мы увидели скалы – и столкновение стихий. Море шипело, набрасывалось на скалы и отступало, не в силах ни опрокинуть, ни растворить прочный, гладкий камень, и тут же атаковало снова, не щадя своих солдат. В трещинах скал цеплялись за жизнь невысокие изогнутые растения. Их трепал ветер, едва не раздирая на части, и они поддавались его напору, но сохраняли спокойствие наблюдателей, стоящих над схваткой. Море и ветер шумели на разные голоса: высокие ноты тонули в густом тяжелом шуме и снова вырывались на поверхность звука, удерживая логику сложной мелодии.
Сразу же после этого мы увидели и залитые солнцем счастливые долины, и цветы, и виноградники, и – далеко-далеко на севере – медленный снег, наполняющий прозрачный воздух, и все остальное. Но самая первая картинка навсегда останется в нашей памяти: море, арена бесконечной борьбы.
Если немного подумать, можно предположить, почему эта картинка была первой. Драматичность момента лучше всего видна в движении; она ускользает от глаз там, где царит иллюзия покоя. Он вкладывал в этот мир свою мечту, свои сомнения и свою надежду – надежду на то, что в этот раз война будет выиграна. И мы никогда не увидим, как материя ссыхается и теряет форму, уступая пустоте, как рушатся башни и умирают деревья, как рассвет останавливается на полпути, нарушая все законы, и мир сходит с ума, сдаваясь нашим вечным врагам.
– Пока достаточно, – негромко сказал он. В его голосе смешивались усталость и гордость.
Никто из нас не решался прервать молчание первым. Вопрос был слишком очевиден, чтобы сразу давать ответ. Образы перед глазами медленно гасли, освобождая наше внимание. Еще немного времени – и мы видим перед собой хорошо знакомый зал. Его стены условны и пластичны, как и все на уровне изначального бытия. Здесь все меняется легким усилием мысли, и поэтому нам ничего не грозит. А там, где каждый камешек включен в логику мира и связан ей с рождения до смерти – в мирах второго порядка – там наконец-то возникает другая, отдельная от нас жизнь, и вот она-то уязвима для атаки Тьмы. Когда вы слышите это, вы представляете себе не море, снег или песок, верно? Вы представляете себе разумных созданий со свободной волей – тех, для кого создается любой мир, да?
Его ладони излучали спокойный, чистый свет.
– Как вы понимаете, мне остается последний шаг.
– Сцена готова, нужны актеры? – почти насмешливо уточнил Азраэль.
– Картине не хватает главных героев? – почти одновременно с ним спросил Оберон.
Четвертый участник разговора промолчал, пожав плечами. Но когда прозвучал простой вопрос: «Как вам понравился этот мир?», он будто проснулся.
– Этот мир необыкновенно хорош. Лучше, чем все, что я видел. Я…
– Да, поразительно. Возможно даже, слишком много красоты, – перебил его Азраэль.
– Красоты не бывает слишком много, – мечтательно возразил Оберон.
– Я хотел спросить: будут ли те, кому предназначено жить и умирать в этом мире, лучше твоих прошлых созданий? Будут ли они сильнее?
– Хороший вопрос, – создатель сделал несколько шагов взад-вперед по шершавому каменному полу. – Ты всегда задаешь хорошие вопросы. Да. Я думаю, что да.
– Ты уверен?
– В Цитадели мечтают увидеть, как мы попробуем еще раз. И еще раз. Чем больше энергии мы вкладываем в эти истории, тем больше они получают, разрушая их. И даже полное уничтожение испорченного ими мира идет им на пользу, питает их. Я знаю только один верный способ не усиливать Тьму, – продолжал создатель мира, который мы только что увидели. – Этот способ очень прост: ничего