Предварение: в обществе сторков уже очень давно сосуществуют два языка – системный и древний. Древний язык чрезвычайно богат эпитетами, метафорами, скрытыми смыслами, формальными структурами и «намёками на намёки» (а так же – ругательствами и проклятиями, употребляемыми, впрочем, очень осторожно, так как любое бранное слово на древнем языке может вылиться в конфликт между целыми Родами). Язык этот используют почти исключительно родовитые сторки. Системный же язык – язык обыденной жизни, техники, науки и повседневного общения. Читатели могут при определённом внимании и чувстве слова и ритма определить, где герои-сторки говорят на древнем, а где – на системном. Хотя, естественно, в тексте оба языка переданы почти полностью русским.

Предварение-II: здесь, как и почти везде в моих произведениях, в которых речь идёт о других планетах, названия и описания флоры и фауны взяты с замечательного сайта Павла Волкова http://sivatherium.narod.ru (http://sivatherium.narod.ru/).

ЛЕТО 23-ГО ГОДА ПЕРВОЙ ГАЛАКТИЧЕСКОЙ ВОЙНЫ.

Планета Зелёный Шар

(колония Русской Империи)

3-я планета ЭТА-Кассиопеи

(солнце Ахрид (А); 19,4 св. лет от Земли)

ЛАГЕРЬ ДЛЯ ИНТЕРНИРОВАННЫХ ЛИЦ НЕДАЛЕКО ОТ ПОС. ПРИБРЕЖНЫЙ

Земной карцер – это параллелепипед из бетона, по земным же меркам – два метра в длину, два в высоту, один в ширину. Бетон обшит серыми деревянными плашками, стены не голые, но всё равно унылые, как длинный дождливый вечер. В этом закутке – топчан «без ничего» (правда, он сам по себе мягкий, с удобной упругой обтяжкой, которую регулярно моют) и унитаз, над которым кран с питьевой водой и гибким шлангом (в углу есть решётка в полу, можно кое-как принять душ, если не брызгаться особо). Кондиционер на стене, он поддерживает в помещении постоянно одну и ту же температуру, влажность и всё такое прочее. Длинная белая лампа на потолке, ровно в одиннадцать вечера она выключается, в семь утра – включается. Утром, в девять часов, завтрак – кружка сладкого горячего напитка, какао – и большой кусок чёрного хлеба. Всё.

В карцер можно посадить, только если тебе – снова по-земному – исполнилось семь лет. И не больше чем на десять суток. Если сажают больше чем на пять, то ещё дают горячий ужин, кашу какую-нибудь или пюре, тоже с чаем и с хлебом.

Он сидит трое суток. На сколько сажают – никогда не говорят.

Есть хочется очень, но не так сильно, как вчера-позавчера. Да и вообще к чувству недоедания он привык давно, оно даже почти не доставляет неудобства. Куда неприятней одиночество и понимание того, чем всё это закончится. И ещё злость на себя.

До сих пор Сейн кен ло Сейн токк Сейн ап мит Сейн ни разу не попадался… Он подумал о себе именно так – полным именем – и внезапно тихонько рассмеялся, лёжа на топчане и глядя в потолок. Предки, наверное, умирают от хохота, глада на то, как Сейн кен ло Сейн токк Сейн ап мит Сейн ворует еду. Нет, они не укорят, в воровстве у врага нет ничего зазорного. Но они посмеются, потому что это удел детей. Маленьких детей, которые не могут отобрать у врага и не должны унижаться, чтобы просить у врага. И вдвойне посмеются, потому что он и попался, как несмышлёный мальчишка.

А он воин. Настоящий воин, он уже воевал…

…В коридоре послышались размеренные шаги, и мальчик поспешно сел на топчане, упершись в него руками как можно сильней и уставившись на дверь. В зелёных больших глазах появились тоскливая бессильная злость и самая чуточка опаски. Он не сводил взгляда с большой воронки закрытого снаружи бронезаслонкой окошка в двери. В карцере есть и камеры, не может не быть, но это окошко изводило невероятно. Именно оно.

Охранник иногда открывает окошко и смотрит. Внимательно и очень долго. Очень. Один и тот же, охранники меняются, но другие так не делают, просто заглянут коротко, проверят, что к чему – и всё… а этого Сейн ещё в коридоре по шагам узнаёт. От этого взгляда становится не по себе и почему-то думается: сейчас он просунет в окошко пистолет и застрелит. Даже хочется закричать: «Ну стреляй, хватит уже!» – и перед глазами то, как тот выстрелит, и не один раз, и придётся умирать в этой поганой конуре. А умирать так не хочетс