На крыльях зари за край моря

Чеслав Милош

…Действительность требует облечь ее в имена и слова, но она невыносима, и, если мы ее касаемся, когда она рядом, из уст поэта не исторгнется даже жалоба Иова: всякое искусство оказывается ничем в сравнении с действием. А объять действительность так, чтобы сохранить ее во всем извечном переплетении добра и зла, отчаяния и надежды, можно лишь благодаря дистанции, лишь возносясь над ней – но это, в свою очередь, представляется нравственной изменой (Лекция по поводу вручения Нобелевской премии 8 декабря 1980).

Чеслав Милош

На крыльях зари за край моря

Gdzie wschodzi slonce i kedy zapada

Niechaj Swiat Bogu chwale opowiada

I. Послушание

Что бы ни подвернулось под руку, кисть, резец, перо,

карандаш,

Где бы ни застали меня, на плитах атриума, пред царской

парсуной, в монашеской келье,

Исполню все, к чему был призван в провинциях,

Вступая, хоть некому объяснить, куда вступаю и зачем.

Вот и сейчас, под фиолетовой тучей коня рыжего просверк.

Вьются, знаю точно, подручные по подземельям,

Свитками шелестя, цветную тушь кладут и лак на печати.

А страшно уж как страшно. Мерзостность ритмичной речи,

Что сама себя обмоет, сама же и причешет,

Пусть я и хотел бы сдержать ее, вымотан лихорадкой,

Инфлюэнцей вроде тех, испанских поветрий,

Когда вперенный в тщетность моих затхлых лет

Слушаю, как штормит в окне Тихий Великий.

Но нет, подтяни ремень, мужеское являя начало,

Оттого только, что день и заржал конь рыж.

О равнины. Просверкнут поезда тумана.

Дети идут пустырем, хмарь за чухонской деревней.

Ротмистр Ройза, мертвый. Мовчан. Вихри враждебны.

А хуление беззаконных саднит и горчит змеиным укусом.

Не преклонить колен над рекой невеликого края,

Чтобы внутри окаменевшее развязалось,

Чтобы уж ничего кроме слёз моих, слёз.

Хор:

Беспокойны

Чаянья старцев.

В ожидании дня

Силы и славы.

Дня понимания.

Столь многое нужно

За месяц, за год

Сдюжить.

Кружит, подобна небу, на солнечных островах, на соленых

бризах,

Течет, не течет, иная, всё та же.

Резные каноэ, в сто весел, танцор на корме гарцует,

Прыг-скок палочкой о палочку стук-постук.

Звонящие пагоды, в бисерной паутине зверюшки,

Тайные терема царевен, плотины, лилии.

Кружит, течет, речь.

Хор:

Чей краток век, у того легкие вины.

Чей долог век, у того тяжкие вины.

Когда ж настанет тот брег, с которого мы увидим,

Как и отчего сталось?

Темным-темны города вернулись.

Листья кленов устилают двадцатилетнему путь,

Что идет терпким утром и заглядывает сквозь заборы в сады

//Или подворья, где кто-то колет дрова и лает Жучка.

А теперь слушает на мосту плеск ручья, колокольного смеха,

Под соснами песчаных обрывов иней, туман и эхо.

Откуда ведом мне запах дыма, поздних далий

На покатых уличках в дощатых настилах,

Если это было давно, в приснившемся тысячелетии,

Вдали, там, откуда бежит исчезающее светило?

Был ли я там, свернутый зародышем в семядоле,

Призван с тем, чтобы за часом час меня коснулся?

Так ли мало под вечер выпало зноя и тягот,

Что вместо платы свершившаяся моя участь?

Под фиолетовой тучей коня рыжего просверк

Откроет мне смутно былое.

Роняет имя мое покровы

И в водах звезды сгорают.

Вновь тот неназванный говорит за меня,

Отпирая сонные тающие дома,

Чтобы писал тут в пустынях

За морями и горами.

II. Заметки натуралиста

Хотел бы забыться в легенде, в буколике, однако не выйдет, не оттого, впрочем, что слишком сильно занимало меня уменьшение численности кондоров в Сьерра-Неваде, падение социального статуса медведя или же распря между зелеными и ковбоями по поводу горного льва, он же кугуар, то есть, пума, в результате чего сенат штата Сакраменто запретил в 1971 году охоту на кугуара в течение ближайших четырех лет:

Четырехпалый клевер вдоль речной жилы,

Орех-двойчатка в лесной заказ.

Там жизнь большая нам ворожила

И ожидала, хоть не было нас.

Отче дуб наш, круты твои плечи.

Сестра березка вслед пошептала.

Так удаляясь мы шли навстречу

Живой воде, как к