Экслибрис

Ояр Вациетис

«Поэзия Ояра Вациетиса (Ojars Vacietis, 1933–1983) – это проекция общего поэтического процесса с пятидесятых по восьмидесятые годы. Трудно сказать, насколько Вациетис улавливал и исполнял продиктованную временем необходимость, насколько – сам порождал этот процесс, ведя за собой почти всех поэтов этого периода» (Г. Берелис). «Не я придумал поэзию, это она придумала меня» (О. Вациетис). «Улдис Берзиньш, скажем, историк, а Янис Рокпелнис – музыкант. [..] Я назвал бы призвание Ояра – пониматель» (С. Палабо).

Ояр Вациетис

Экслибрис

Нельзя не обратить внимания на ярко выраженную космичность Вациетиса. Он в равной мере понятен и латышу, и русскому, и… (больше ни за кого не решусь поручиться) – и в то же время одинаково чужд нам всем. Как конкретная реализация мирового духа, Вациетис – поэт, бесспорно, латышский и никакой другой, но он не принадлежит полностью ни своему поколению, ни Латвии в целом не столько по праву гения служить всему человечеству, сколько по свойству айсберга скрывать под водой пять шестых своего тела. Людмила Азарова-Вациете как-то сказала, что Ояр – это тот случай, когда в одном человеке действительно семь «Я». Легко сообразить, что при взгляде на правильную семигранную призму или пирамиду видишь не более четырех боковых граней…

Антрацит

Antracits, 1978

Путь

К чему бы я ни шел,

я иду пешком.

Я ведь хочу прийти,

вовсе не –

появиться.

Вне верст усталых.

Вне снов одиноких.

Вне встреч с собой.

Вне тоски

по тебе.

Я ведь хочу зайти,

вовсе не –

заявиться.

Вне расстояний.

Вне обочин.

Вне звука шагов,

твердящих

непроизносимое.

Да, я стоптал немало

подметок,

но не затоптал ни одного

человека.

Антрацит

1

Проехала машина

с каким-то там углем…

Я всю жизнь нет-нет

да и вспомню

ту машину с каким-то там углем.

Я изжаждался по одиночеству,

и я встретил

одиночество ночи в черной накидке.

Одиночество порою необходимо,

но я захлебнулся им

и начал тонуть.

По одиночеству

может идти лишь умеющий плавать.

Мне было позволено

лишь пригубить…

Но тут прошла

машина с каким-то там углем.

2

Нет, не пройти мимо

// того антрацита.

Не я эту

кучу вырыл,

та куча не станет мой дом

согревать.

Зато антрацит добыт

в точно таких же шахтах,

какие сам прорубал.

По точно такому же аду,

черному,

с блуждающими огнями,

за словом идут,

за поэзией

и за любовью.

И часто в местах добычи

на поверхность земли

выходит только глухой раскат.

Из черного колодца счастья

выносят самих углекопов,

и неподобающе черными,

с неподобающе светлыми глазами,

они выглядят

в полуденном солнечном блеске…

3

Вовсе я не из тех,

кто мог бы сидеть здесь с лупой,

однако сижу.

А у меня ведь еще инструмент есть –

// только спрятан внутри.

Так долго я здесь сижу,

что кусок антрацита

уже перерос Гайзинькалнс,

потом Эльбрус

и теперь, противно

поблескивая, как автоген,

высится

над Гималаями.

Больше не сыщешь сходства

со стеклянной горой,

где конь золотой годится.

Ни с чем больше нету сходства –

того, что я ощущаю,

тоже не объяснишь.

Нет,

пока я не подобрался

к бесконечному,

но определенно ползу вперед.

Не то, чтобы я понимал

бесконечность,

однако вижу,

откуда растет антрацит,

и чувствую то, что положено,

глядя на звездные пляски…

Что-то в них от меня самого,

так же, как в черном

искрящемся антраците

или Млечном пути,

научиться ходить

по которому пока невозможно.

Серого цвета

Я превратился

в одно-единственное серое око:

из серых луж

пьют серые голуби;

серый дождик

серые лужи

вгоняет в серую дрожь;

на горизонте

из серых башен

серая клякса…

Серый туман,

клубясь, наползает,

как пепел пожарища…

Я превратился

в одну-единственную серую ноздрю:

ворсинки шарфа

меня щекочут –

как в двигателях сожженный бензин;

серые пятна

на досках лесов –

как будто плотник прошелся;

запах гари –

вчера в этом городе

день загорелся, скроенный наспех,

и я в это

серое утро