«Как вся моя звенит утроба,
Жуя кровавые страницы
Великой книги этой жизни
Которой не было ни разу…»
Группа «Теплая Трасса»
В тексте использованы цитаты музыкальных групп «ОргазмНострадамуса», «ШМели», «ПТВП», «Антивирус», «Пикник», «Jah Divizion».
Содержит ненормативную лексику и сцены насилия.
Часть I
Ветер
«Мы рассказали – вы охуели»
Группа «Теплая Трасса»
Вчера я попытался покончить с собой. Почему? А хрен знает! Убейте – не скажу. А намедни так все сложно и важно было.
Что со мной? Я часто думаю об этом. Чего мне надо? «Что еще тебе надо? Что еще тебе снится…»[1 - группа «Теплая трасса»] – поет Шао в моей голове сквозь наушники. Хотя в целом музыку я не очень люблю. Я вообще ничего толком не люблю, кажется…
У меня есть много хорошего.
Вот сейчас я это понимаю. Сидя на ступеньках своего подъезда, с сигаретой, изображая задумчивость. Я смотрю на отгорающее солнце и думаю…
Вот о чем: Бог родит в муках каждый новый день, только для того, чтобы убить его к вечеру. Он прирезает День где-то на второй половине (значит, примерно на уровне «чуть ниже живота» где самые сложные сосуды проходят), и День начинает истекать кровью. Поначалу он бледнеет, и замирает, пытаясь осознать что произошло, как в кино с широко открытыми глазами и приоткрытым ртом. Мы видим, он еще жив, но скептически поглядываем на его муки – не жилец! Точно. (Тут хорошо бы прищуриться и потыкать многозначительно в закат тлеющим кончиком сигареты, и прибавить – понимаешь, чувак?)
А бывает, что Бог обливает День кислотой, и по небу растекается такая боль, и День корчится. И я вливаюсь в эту боль, и тайно содрогаюсь от немыслимого кайфа…
Или вот, как сегодня, Создатель бьет его розгами, и багровые полосы вздуваются на несчастном теле вновь убиваемого Дня. А потом бог принимается за Ночь, и она тоже истечет кровью свирепого рассвета, и родится следующий День, весь в родовой жидкости, маленький, громкий, печальный. Или наоборот, счастливый. Или мертворожденный, и тогда Вечер его похоронит заунывной процессией серых облаков, вывесив напоследок багровое знамя траура…
Я снял наушники. и скрупулезно замотав, сунул в карман. Хотел удержаться от мыслей о том, что…
А Алиска последовала-таки по моим грязным следам, дура – положили ее в дурдом.
Ну все, уже думаю.
Может, даже в тот, где и я куковал, мелкий подонок. Я ведь знал, что так будет. А как же еще, ведь говорил ей – Алиса, нельзя, Бог с тобой, что ты, в самом деле! Не рассказывай им никогда, ни-ког-да, ничего не рассказывай! Ну, если уж совсем невмоготу, так отболтайся какой-нибудь чушью! Не знаю, у меня нет ни грамма потребности кому-то что-то вещать о себе. Да, наверное, это очень помпезно прозвучит, но ведь мы и в самом деле не такие, как они! Мы – их враги. Те, кого они боятся. Мы должны держать свои тайны при себе, омерзительные! И бояться их, нормальных людей, очень и очень бояться. Они норовят предать, бросить в цепкие холодные руки врачей, а те заколят так, что шатает, блюет, и не веруя ни в какого бога, молишься лишь подушке – убей меня, убей.
Затянувшись слишком глубоко я закашлялся так, что чуть не порвал себе грудь. Пожал плечами, схаркнув – ведь я-то никому ничего не должен. Наклонился и рассмотрел сплюнутое – в слюне виднелись красивые атласные сгустки крови. Блять. Опять. Но ведь не болит ничего. Не буду лечиться. Значит, не скажу матери.
Никто не хочет иметь такого ребенка, как я или Алиса. Хотя, в определенном смысле, Алиса, конечно, хуже. Куда хуже. Я и сам рад (стоит ли извиняться перед ней за это мысленно?) что знал ее очень недолго, и почти не соприкасался физически. Кто их знает, этих сумасшедших…
Я знаю. И это страшно. Некрасивым, пошлым, липким страхом. Сидит Алиска теперь под прицелом мощных психиатрических умов, корчится в аминазино-димедроловых объятиях, и пусть себе! Ладно еще, у нас в провинции дурдом тихий. Самое мерзкое, хуже даже инъекций – это кормежка, варят прямо с очистками, или вообще не чистят! Порежут на куски свою вонючую свеклу!! Для меня-то брезгливого, но к боли терпимого – это было ужаснее боли. Я ревел, как дикий в детстве – ма-ма, забери меня-я-а