«Увертюра…»

Мое пособие есть творение Бога,

И я усердно млею пред тобою.

Искусство на Земле весьма убого,

Но я стараюсь звездной плыть рекою.

Мой казус, что рожден невольным смыслом,

Пугает близких родственной насмешкой.

Пускай всю жизнь накроет коромыслом,

Но сквозь орла пробьюсь я своей решкой.

Простейший слог, порыв бессмертной страсти,

Великих жаждет воскресить из мертвых.

Мы сами выбираем свои масти

И стиль рисунков, ясных или стертых.

Женоподобных мужей убиваем

В своих фантазиях, весьма протертых.

И песни наши мудрые слагаем

О том, как ищем путь в своих потемках.

О музыка, Чайковского забвение,

Великий, эстетичный замок счастья.

Посеял в почве стебель упоения,

С которого осыплется ненастье.

Казалось бы, что бред несет писатель,

Но круг великих мыслей не сомкнуть.

И одинокий праведный читатель

Всегда укажет мне мой верный путь…

«Оранжевое – черное»

И свет пролился от оттенка лета,

И тут же следом тьма сгустила тучи.

Дыхание вдалеке услышал где-то,

Изящный выдох чин небес получит.

Растяжка… Растянулось мое тело,

Оставив слева сердце, справа – душу.

Давно меня та мысль уже пригрела,

Что я к тебе весьма неравнодушен.

Мурашки – вид особого искусства,

Которому учился я годами.

Заполнил дрожью я места, где пусто,

Теперь же заполняю их словами.

Стремлюсь к тебе искусно, в миллиметрах,

Дабы познать всю двойственность натуры.

Большая книга, миллион ответов

И пляшущие у костра фигуры.

О, неба стражи, как это возможно?

Сестра ваша средь грешных проживает.

Но по пути она ступает осторожно

И крылья ангела свои не распускает.

Я не могу собраться в своих мыслях,

Ведь глазом прикоснулся к райской сфере.

По сцене я ступаю, но без смысла,

Не отдаваясь здравой своей мере.

Два цвета, демон с ангелом в бутылке

Сплелись в борьбе и ласковой любви.

Я плачу, нежно, на устах с ухмылкой,

И проживаю мигом свои дни.

Растяжка… Все сильнее тянет сущность,

Оранжевое слева, справа черно.

Одно из самых важных преимуществ,

Что полюбил ее навек я, непритворно…

«Io ti penso amore»

Тот утренний туман, рожденный светом,

Что лицезрю я при восходе сердца,

Посеял взрыв в далеком темном «где-то»,

И приоткрыл загадочную дверцу.

Тот сладкий аромат, что снег внушает,

Придуманный больной душой поэта,

Фундамент мира смыслом насыщает

И исполняет нежно ариетту.

Благие мысли, дар великой брани,

И не нужны в столь чистые мгновения.

Ведь музыкант играет «Don Jovanni»,

А композитор млеет в упоении.

Навес на облаках шелковых прядей,

Под силой ветра дрожью напевает.

И чувства тем становятся отрадней,

Что образ дивной сказкой наполняют.

Фанфары к воскрешению из мертвых

Гремящим вихрем пронесутся в море.

И идолы приблизятся к утесам,

Смывая первозданное их горе.

Голубка, пролетев с письмом на лапке,

Оставила мне перышко забвения.

Заставив пробудить те недостатки,

Что недостойны взора упоения.

Унылая картина от маэстро,

Чья кисть мазки наносит кистью Бога.

В ней можно разглядеть, как спит невеста

Под танец мелко зыблемого смога.

Но все же лестно смертному поэту

За столь живейшей красоты узоры.

Ведь сотворил он в голове планету,

Название ей: Io ti penso amore…

«Ванильное небо»

На крыше пред закатом мироздания

Плыву я в твоем чистом взгляде роз.

Сейчас исчезнет милое создание,

И отойду я в мир угасших грез.

Я спрыгну, мне не важно, ведь сплетение

Двух душ не состоялось на века.

О, щедрое французское забвение,

Избавь меня от смертного греха.

Явитесь музы к страждущему плоду,

Шинелью своей ангельской прикройте.

Другую вы даруйте непогоду,

По нотам песню мне иную спойте.

Я жить хочу, наполненный слезами,

Утрату пережив от лютой скорби.

Внимай же мне заветными устами,

Мой спутник дальний, ты меня не горби.

Играет лейтмотив судьбы голландца,

Воскресла жизнь и тут же поперхнулась.

Не смог я вжиться в образ новобранца,

Ведь ты, ко мне приблизившись, вернулась.

Момент настал, трепещет кость планеты,

Все замерло