.

Perdiderint cum me duo crimina, carmen et error

    Оvid. Tristia II, 207

.

«Две погубили меня причины: стихи и оплошность»

    Овидий. Tristia (Перевод З. Н. Морозкиной)

СОНЕТ

    Т.Х.

На синем фоне солнечный кружок —

под ветром небо – реющее знамя

страны прекрасной, выдуманной нами

и нам же указавшей на порог.

Он смотрит на потрёпанный листок —

плохой портрет её в оконной раме,

изученный им вдоль и поперёк,

всё хуже и мучительней с годами.

Он смотрит на неё влюблёнными глазами

и видит перекрёсток трёх дорог,

далёкий свет, пустыню, море, пламя,

растущий на груди её цветок, —

он видит то, что никогда словами

он ни сказать, ни объяснить не мог.

«Торгующий деньгами на углу…»

Торгующий деньгами на углу,

голодный нищий, как тебе в миру?

Я тоже эту музыку люблю

и музыканта за руку беру.

Так промолчавший годы телефон

сорвётся с непривычки на фальцет,

она вздохнёт с надеждой: «Это он»,

а никого уже в помине нет.

В кого ты целишь, горе-птицелов?

На этот раз срывается, увы,

стрела твоя, как музыка без слов,

как головная боль без головы.

ОКТЯБРЬ

Октябрь – самый мистический месяц. Он отлит в философском камне.

Это пора исполненья пророчеств, время скандалов, безумств.

Мраморный ангел в парке говорит кариатиде: – Дай мне,

дай мне напиться из твоих холодных безжизненных уст.

Октябрь – месяц разговоров, и миллионы языков

смешаны в нём с уже прошлогодними листьями, ветвями, травой.

Горе тебе, прохожий! Вот уже и ветер, захныкав,

гонит стада чёрных деревьев, словно пастух, на убой.

Золото октября несовместимо с жизнью. Да что там

какая-то жизнь, если здесь гибель лета, заката, богов?

Мраморный ангел в парке покрывается липким потом,

и от слёз его горьких река забвенья выходит из берегов.

БЕДНЫЕ РИФМЫ

Она несёт ведро воды,

но не в ведре, а так.

Светлы, как дни, её труды,

но дни – тоска и мрак.

Она несёт воды домой,

ни в чём, а просто так,

и говорит сама с собой,

трясёт обритой головой

и прыскает в кулак.

Слезятся ног её следы,

болят, кровоточат.

Полдня пути, сто вёрст беды,

так недалёко до судьбы,

хотя фонарные столбы

повыстроились в ряд.

Сквозь них тяжёлой, липкой мглой

идёт на землю снег,

сквозь них – оркестр полковой,

шаги и детский смех

(играет музыка отбой,

и детский слышен смех).

– Несть, несть завесы дымовой,

прощальной точки болевой,

нет закулисы мировой

и упраздненья вех!

Она мотает головой

и молится за всех:

– Вон там, от утренней звезды

исходит дивный свет.

Она несёт ведро воды,

но не в ведре же, нет

«В уголках лживых глаз рыжей хной запиши…»

В уголках лживых глаз рыжей хной запиши:

Где границы бессмертной души?

Где кончается то, что зовём мы душой?

Где межа между мной и тобой?

Для чего тут столбы, пограничники, лес,

достающий до самых небес?

Слышишь, воют по-волчьи овчарки? Земля

тут ничья – ни твоя, ни моя.

Перепаханной мёртвой лежит полосой.

На замке. Между мной и тобой.

То, что мы называем душою, – стена.

Веришь в то, что бессмертна она?

«Ты говоришь, что нету ничего…»

Ты говоришь, что нету ничего,

за исключением сиреневого сада,

и что тебе, богине, от него

не так уж много, в сущности, и надо.

Ну, чтоб он был, чтоб цвёл хоть иногда,

к двунадесятым праздникам, не чаще,

и чтоб в итоге каждая звезда

зажглась бы наготой кровоточащей,

чтоб отпевала сонные цветы

обломанных ветвей любовь и сила..

Что там ещё наговорила ты?

Что напридумывала? Что понакрутила?

Ведь если ты не божество, а швах,

клочок земли, обмылок пластилина,

то почему ж тогда, скажи, в горах

со стоном сходит снежная лавина?

ЛЕТОМ

Лето скороспелых поцелуев

и безвкусных яблок неолит.

Облако-табун уже ревнует

и грохочет топотом копыт.

Победитель жизни – змей воздушный —

шлёт с небес воздушный поцелуй,

но уже растоплен полюс южный

океаном слёз, потопом струй.

Льётся чистой, мощною струёю

с неба в сердце мёртвая вода,

и не в силах справиться с собою,

человек уходит в никуда.

Ерунда всё это, ч