Все любят ходить под дождем

М. Сотрино

"А напротив меня сидели две женщины изумительной, космической красоты. Я их знал всегда, и все их знают. Это были Венера, рожденная Сандро Боттичелли, и Коломбина Франческо Мельци, того самого Мельци, что был последним другом и хранителем судьбы Леонардо. Венера была в той же одежде, что и на картине, Коломбина тоже…"

М. Сотрино

Все любят ходить под дождем

Все любят ходить под дождем, я тоже люблю. Может, ошибаюсь, может, не все. Наверное, не все. Вспомнил вдруг бегущих к козырькам зданий и навесам автобусных остановок под коротким летним ливнем. Но это летом. Где вы видели человека, бегущего от осеннего дождя? Да и мало их осенью под дождем. Я и летом не бегаю от дождя, совсем наоборот. Если вдруг предгрозовой ветер, сметающий пыль с тротуаров и дорог, поднимающий с земли брошенные листы бумаги, застает меня на улице, поворачиваюсь и иду ему навстречу. Мне не нравится попутный ветер, хочу, чтобы первые крупные, большие капли ударили в лицо, они смягчают боль, которая вечно живет в моей душе, а рухнувший вслед за ними потоп, беснующиеся молнии, удары грома, пытающегося своим грохотом опрокинуть мокрые дома, пустота померкших улиц рождают в сердце странную, подернутую печалью гармонию. Мне тепло в этом одиночестве среди грозы, тепло и хорошо. И так и будет тепло и хорошо, пока не кончится дождь, и я не вернусь домой, в котором уже не будут пресные слезы дождя смешиваться с солью моих слез.

Но это летом. Редкий неожиданный подарок, счастливое стечение двух обстоятельств – ты идешь по улице, и тебя догоняет дерзкая, неудержимая гроза. Осенний дождь не стучит по стеклу окна, рассыпается сверху мягко, бесшумно и неутомимо. Он шел еще вчера, в пятницу, я смотрел на него, стоя в кабинете, и просил не устать до выходных. Он не устал, даже и не думал, хотя не знаю, может, и думал, но вспомнил, что мы друзья, что нам хорошо вдвоем, и решил, что будет ждать. Но я не знал, о чем он думал, я вообще никогда не знаю, кто о чем думает, а так иногда хотелось бы. Спал плохо. Снилось, как неумолимый московский антициклон выдавливает мой дождь на восток, в Сибирь, и утром взойдет солнце. Там же во сне почувствовал что-то знакомое, где-то я уже слышал это: «И восходит солнце». Это же Хемингуэй, это его повесть, и тут же увидел его, но не с седой бородой и светлой мудростью во взгляде, а молодого парня, журналиста в военной форме. Я обрадовался, я скучал по нему, я у него хотел спросить. И спросил:

– Скажи мне, как написать великую книгу, такую же великую, как твоё «Прощай, оружие»?

– Это просто, совсем просто. Нужно содрать с себя кожу, обнажить сердце и душу и писать не словами, а болью. И жить в ней, в этой боли, еще долго после того, как поставлена последняя точка.

– И еще один вопрос. Почему ты оставил Кубу, вернулся домой в Мичиган и там застрелился?

– Ты и сам знаешь ответ на этот вопрос. Когда ты остаешься один, совсем один, не в пространстве, а в себе, у тебя остаются две дороги – одна к отчему дому и другая – к Богу. Сначала я вернулся домой, а уже потом и к нему, к Богу.

Он ушел, и я остался совсем один. По стеклу балкона зигзаги дождя, и где-то там, далеко в ночи, мокнет под дождем полуразрушенный отчий дом.

Просто лежать и ждать рассвета, блуждая в путанице мыслей, не хочу. Одеваюсь и выхожу. Легкие с удовольствием наполняются влажным, прохладным воздухом. Тихо. Лужи, покрытые мурашками моросящего дождя, блестят темным отливом, словно случайно разлитый, а затем застывший металл. Уже горят предутренние фонари, но это тот час, когда все нормальные люди спят, убаюканные предстоящей беспечной субботой. Ни скользящих по дорогам машин, ни бредущих на работу людей, только чуть слышно шуршит дождь, и в нем тоже нет силы, а только обреченная неизбежность, его обязали идти, и он идет, исполняя свой долг.

Надвигаю на уже влажную голову капюшон, двигаюсь по тротуару к пруду. Сначала медленно, но вскоре начинаю ускоряться, мне неуютно в свете тусклых фонарей, если уж взялся светить, то гори ярко, а не можешь, – лучше погасни совсем. За прудом лес, доски