«Вот радость слепнущих детей …»

Вот радость слепнущих детей —

что сорная трава на солнце

ещё упрятана в зерне

средой рыжеющих колосьев,

среди которых, нет, не я

но тоже медный и звенящий,

несёт в глубинах светляка

до самой тёмной и скользящей

своей же тени, что внутри

себя горит и, извиняясь,

не про меня, но говорит —

куску бумаги растворяясь,

как бы кромешная зола,

глядящая наверх в оконце,

чья радость слепоты не зла,

но лишь упрятана на солнце.

    (15/01/15)

Asphyxia

Посмотрит выдох в воздух – словно в воду,

которая мертва, а не жива,

чья дребезжит древесная повозка,

что спрятана в сосне, и из тепла

её, как из утробы землянистой

скрипит ходулями под ранкой янтаря.

Рай встрепенётся, будто кто-то выжил,

и, балуясь весёлой анашой,

такое на его берёзках вышил

младенческой нетвёрдою рукой,

что выдох обратился снова в воздух

и только после стал густой рекой.

И медь качалась в тетиве у вдоха,

то в соловье, то у комков стрекоз,

на уголь кислый закрывая шёпот

невидимых и точных берегов

переходя парной, непарный чаек клёкот,

что оставались под воды дугой.

    (19/01/15)

«…или Воронеж, или алфавит …»

…или Воронеж, или алфавит —

возможно, что-то левое болит,

поёт в дрозде – как будто перевод —

летит с плеча о землю вертолёт.

Среди его порезов, лопастей

январь хоронит голоса гостей

на целлофан, как на лицо кладёт

горячую ладонь – вдруг оживёт

и полетит по ветру там, где речь

не успевала мертвецов сберечь —

один из них сегодня мне в окно

стучался ночью и стоял темно

в пятне январском, плакал и болел —

меня печатал или вслух жалел

или Воронеж, или алфавит —

как целлофан, где левое болит.

    (26/01/15)

«Природа, сделав харакири…»

Природа, сделав харакири,

сентябрь вынет на четыре

не света стороны – тепла,

которое в себе несла.

И вот, как девочка, однажды

тридцатилетняя, из сажи

внутриутробный свой несёт

непрекращающийся плод.

Над нею – птица и природа,

и нерестится в них свобода,

едва заденет провода

и спишь в четыре не утра.

И там тебе то дева снится,

то Вифлеемская ослица

и в лоб впечатаны звезда,

сирени тень – как холода.

    (27/01/15)

Сани

Город предстанет невидимым. День ото дня

не ототрешь, но возможно припомнишь меня:

даже не контуры – шорох травы к сапогам

дымом приклеен, как выдох [к] холодным саням

тем, что пейзажи вокруг режут словно бы хлеб.

нет никого, ничего – кто щебечет в просвет,

в окно человека, когда вокруг падает лев,

сани скрипят и въезжают в натопленный хлев?

    (28/01/2015)

Чаадаев

Предвестник рыбный появленья чаек,

мальков сих возвращающих воде,

где крошево ржаное прорастает,

как осы у Протея в бороде,

почуешь кислород и эту тяжесть

от жестяного, словно смерть, ведра,

которое – в своем снегу пернатом —

за клёкотом куда-то жизнь несла.

Куда? – не видишь – Только едем, едем

средь чаек тонких, разводных мальков,

что изнутри следов звездою светят,

как радость, в тьму – сокрытых в них – подков.

Так едем, сумасшедший Чаадаев,

туда, где ангелы придумали нам кров:

свободы нет – поскольку угадаем

мы не предел, но утишенье слов.

И по краям у тишины и чёрных чаек

сидит и греется такая темнота,

что если рот случайно размыкаешь

то светятся твои [уже] уста.

    (01/02/15)

«Первый выстрел пушки похож на блеск…»

Первый выстрел пушки похож на блеск,

остальные на сажу, сгоревший лес,

нефтяные сказки и офис твой

и московский этот воловий вой.

На второй же выстрел – скажу тебе:

мы пришли сюда, чтоб сказать бе-бе

чтобы выжечь дом и себя дотла,

чтоб летела по ветру лишь зола.

А на третий – здесь пролетает ос

желтоглазая тьма – промолчав «готовьсь»

обрушает пушку вовнуть себя.

остаётся глаз – и на свет дыра,

остаётся, как от юлы, лишь ось

широта, долгота – да и те поврозь,

блеск зубов у трупа посреди огня —

вот и всё, мой ангел, поцелуй меня.

    (02/2015)

«В полубреду болезни детской…»

В полубреду болезни детской

и оспинах ночи ду