1. ПЯТНА ЧУЖИХ ПОЗОЛОТ
Двухсотый
Бегом. Сначала вверх-вниз по пересеченной, при полном боевом: наперевес родимый АК-74 с ночным и снайперским, ручные осколочные и РГД-5. Ночью, вслепую, наугад. Напрямик – вброд, лесом, буреломом. Насилу… Потом по населенному. Гражданских никого – мертво кругом. Голо, грязно, промозгло и ветрено. Многоэтажные, блочные, панельные – все одинаково черные, слепые, покореженные.
Внезапно возле котельной – бабах – противопехотная! И тут же: сзади, сверху, сбоку – отовсюду – скорострельными крупнокалиберными. Кучно, шквально, бронебойными, разрывными. Из подствольных, ручных и станковых, из минометных. Вмиг оглохшие, ослепшие – все врассыпную, по жилым, подвальным…
Тихо. Теперь они измором, снайперскими нас, поодиночке… заживо на медленном… Глупо как. Ведь молодой, здоровый… «В живых бы…»
Где-то сбоку, с контрольно-пропускного, свой противотанковый СПГ-9, родной, – одиночными… Прицельно вроде бы, а все едино – наугад. Боевыми, а будто вхолостую – попусту. Нестерпимо, невыносимо, душно, нескончаемо. Сзади взводный благим русским матерным – штабных: «Четырнадцатый восьмому! Твою мать! …у железнодорожного! Тут у меня „двухсотых“ и „трехсотых“ до х..!» Ответное – механически, глухо и неразборчиво: «Четырнадцатый! Я восьмой! …близко мотострелковая! …вокруг вас заградительный… …круговую… …подбит… …расстреляны! …полностью разбиты…»
Пока темно – тяжело, мало-помалу, на четвереньках, на карачках, еле-еле, ползком. Сообща – по двое, по трое, мелкими перебежками. Наконец, бегом. Вдруг – больно адово! Наповал, навзничь! Сквозное… Ярко-алая… Холодно, страшно, больно, бело, светло, тихо… насмерть.
Яворский
Олег Яворский, он же Несвит, открыл глаза, в которых еще отражался сон, где Несвита убили. Нет, все в действительности было, разумеется, не так. Не палили из подствольных и убивали его, Яворского, не в спину, не навылет, не шальной, а одиночными из семьдесят четвертого. И главное не как, а кто. Но этого Яворский ни одной живой душе не открывал. Всем говорил: мол, угодил в засаду, помню, как упал, а дальше ничего не помню.
Теперь он тяжело и ватно встал с дивана. У Несвита, привыкшего спать где угодно, хоть на земле, хоть на бетоне, на кожаном диване затекали мышцы, выдубленная, окрашенная кожа за ночь прилипала, прирастала к нему, как своя. Босые ступни шлепнули о мрамор пола, тошно теплый, гретый электричеством. Спросонья Несвит был разморен, вял и тошен сам себе от радиаторной жары и духоты стеклопакетов. Зеркало отразило мятую похмельную физиономию: лет сорок восемь вместо тридцати шести положенных. А на щеке-то – ба-ба-ба! – что это там? Складки дивана отпечатались точь-в-точь как цевье семьдесят четвертого. И это здесь, в гостиной подмосковного особняка, где не нашлось бы ничего опаснее тяжелой пепельницы. Похоже, вырвавшись из сна, он возвратился к жизни все-таки не полностью, и где-то в его теле содержалась брешь, через которую просачивалась чертовщина с того света.
Яворский ненавидел особняк и враждовал с ним. «Умный дом» был слишком умным. Казалось, тот, как Мойдодыр, вот-вот заговорит с Олегом человечьим голосом, выбранит за неполное служебное и за прогулы по физподготовке, погонит кросс бежать. Яворскому не нравилось, что дом включает свет везде, куда бы ни зашел Олег, и выключает тотчас за его спиной. Однажды Несвит отыскал главный рубильник, обесточил домов ум, чтобы весь вечер оставаться в темноте (подстать своему прозвищу – ни отсвета, ни огонька) и есть холодную тушенку из консервной банки итальянской вилкой Calegaro. Особняк показывал Олегу все его, Яворского, несовершенство: всеми амальгамами, гладким мрамором, зеркальным хромом отражал. Дом вопрошал: как можно здесь ходить небритым, с перегаром? Когда бы мог, Олег начистил бы физиономию здешнему домовому, как двоечники бьют отличника за гаражами – чтобы не слишком отличался. Но вместо этого Яворский должен был, наоборот, присматривать за домом. А дом присматривал за Несвитом глазками камер.
Еще не так давно Яворский вольно ездил по столичным улицам на инкассаторском авто, в броннике, с боевым оружием (пусть и служебным, пусть с