1

В приемной Раечка повязывала шарфик: лето было дождливым, холодным, туманным, Раечка поет в хоре, на концерте которого я как-то был, ждал чего-то лирического, оптимистического, скажем – об обретении усталыми людьми светлой жизни, – но хор два часа распевал псалмы на латыни, и мне удалось хорошо поспать. Раечкин нынешний муж еле-еле достает ей до плеча, у него огромный живот – наши сплетницы говорят, что Раечка завязывает ему шнурки, – короткие сильные руки, и он пишет для Раечки диссертацию.

Раечка поставила ногу на стул, подтянула чулок, поправила резинку: полные икры, тонкие щиколотки, кожа над резинкой ослепительно бела. Подтянув второй чулок и опустив подол юбки, Раечка посмотрела на свое отражение в зеркале, промокнула салфеткой ярко накрашенные губы, и наши взгляды встретились.

– Ты неотразима, – сказал я.

– У меня вся тело такая, Антон Романович, – Раечка выставила вперед левое плечо и притопнула.

– Где все?

– Прорыв плотины: смыло несколько деревень. Взрыв на полигоне: в областном центре ходят в противогазах. Обрушение крыши торгового центра: мелочи, собственно, каких-то полсотни погибших. – Раечка застегнула верхнюю пуговицу на плаще, провела руками по бедрам. – Вы оттуда, где нет Интернета и телевизора? Где это благословенное место?

– Почему?

– Что – «почему»?

– Почему в областном центре все ходят в противогазах?

– Потому что на полигоне уничтожали химическое оружие. Его привезли из какой-то страны, не помню название. То ли на «С», то ли на «Л».

– Ирак?

– Может быть. Знаете, есть собачье противогазы, но не для всех пород, скажем – для французских бульдогов нет, а для немецких овчарок – есть, и они подходят для дворняжек, но вот для котиков противогазов, как и для бульдогов, не предусмотрели. Котиков – жалко. А где ваши очки?

– Для дали уже не ношу.

– Для чего?

– Чтобы смотреть вдаль, Раечка, мне очки уже не нужны. Возраст. Годы берут свое.

– А вблизи?

– А вблизи всё давно кажется одинаковым.

Раечка подхватывает сумку, толкая перед собой волну телесного аромата утыкается в меня высокой грудью, говорит мне на ухо: «Все вы, мужчины, кокетки!»

Она выходит в коридор, я смотрю ей вслед и слышу голос нашего начальника.

– Ну-ну, хватит! Заходи!

Я так и думал – наш начальник стоял между двумя, внешней и внутренней, дверьми кабинета. Закатанные рукава рубашки. Подтяжки. Ослабленный узел галстука. Стакан с виски.

2

…Мы сидим друг напротив друга за столом для совещаний, отражаясь в его полированной столешнице. Наш начальник не ставит стакан на стол. На рабочем столе – только тонкая папка с бумагами. В ней что-то очень важное. Наш начальник стремится к чистым, гладким поверхностям. Его телефоны упрятаны в ящик стола. Если надо позвонить, он его выдвигает. Если надо что-то написать, он выдвигает другой, тот, где лежат блокнот и ручка. В ещё одном – ноутбук. Тамковская обозначает это как проявление возвращения вытесненного. Такие ритуалы – в интерпретации Тамковской, – позволяют нашему начальнику не пропускать в сознание запретные мысли. Тамковскую волнует – что это за мысли? Меня же – как созданная нашим начальником система работает и каковы результаты её работы? В этом главные наши противоречия с Тамковской. Помимо прочих. Её интересует «что?», меня – «как?»

– Как ты себя чувствуешь? – спросил наш начальник.

– Отлично! Я всегда себя чувствую отлично.

Он усмехнулся и отпил из стакана. Причмокнул. Он любит виски со слегка гниловатым привкусом торфа. И презирает меня за то, что я люблю что-то попроще.

– Ты какой-то одутловатый. Дышишь в сторону. Пил?

Мне удобно держаться однажды выбранной легенды: я пьяница, которому стать алкоголиком не дает редкое генетическое заболевание – алкоголь не может включиться в метаболизм клеток, так как его не пропускают мембраны моих митохондрий. Это – очевидная чушь, но когда-то мне удалось правдоподобно её изложить – психологи, как и все мистики, трепещут перед естественными науками, – и коллеги в неё поверили. Как ещё раньше поверили в то, что я человек ранимый и могу сорваться из-за совершеннейших мелочей.

– Что тебя расстроило на этот раз?

– С чего ты взял?

–