Дикие

Дмитрий Шмокин

Николай Зайцев

Свечи в Рождество зажигают не случайно. Многие знают, что только так можно отпугнуть от своего жилища дикие души. Многие, но не все…

Я очнулся от легкого сквозняка. Открыл глаза и поспешно закрыл. Нет, этого не может быть. Вместо теплой постели из шкур в натопленной веже, я снова стоял в бескрайней снежной тундре. Один. Это легкая дремота, полусон. Сейчас пройдет. Стоит только прийти в себя.

Я медленно стал открывать глаза.

Серая мгла и больше ничего. Ветер в чарующем танце кружил миллиарды больших снежинок. Они кружились, медленно падая мне на лицо, веки, губы. Молчаливо таяли на губах, оставляя холодные капельки, словно это остатки их сердец, а ветер пел тысячами тонких голосов песню. Иногда вдруг срываясь, он взмывал, издавая тоскующий стон и снова утихал, продолжая петь свою  грустную песнь. Время остановилось, замирая, и сейчас могло быть утро, неясный день или вечер.

Понятно. Началось.

Я снова жил в мире, путая реальность. Над заснеженной тундрой взошла огромная Луна. Нижняя ее дуга была зловещего красного оттенка, словно неведомый гигант-великан окунул ее край в кровь и она, стекая с нее, смазывалась багровым северным сиянием далеко, за край горизонта. Старожилы говорили, что такая Луна бывает, когда в стойбищах начинается забой оленя. Это их плач похожий на всхлипы ребенка делает ее такой пугающей. Бывалые охотники, склонив голову, уходят далеко в тундру, чтобы не слышать этих звуков. Режут оленей чаще опившееся огненной воды люди, опустившиеся на дно жизни. Которые уже не чувствуют жалости и боли, душа которых очерствела, почернев как потухший костер в холодное веже.

Редкие ледяные торосы причудливо изгибались в этом свете, принимали замысловатые формы, их тени вытягивались, закручиваясь спиралями, когтистых рук – казалось вокруг все ожило, вздыхало, поскрипывало, разминаясь от долгой спячки.

На горизонте, возможно с севера, поднялась огромная волна белого тумана, заклубилась, забурлила и с невероятной скоростью двинулась ко мне, клубы вздымались, закручиваясь узлами, падали вниз расплескиваясь и растекаясь по поверхности. Все сопровождалось душераздирающим воем и гоготом, от которого кровь стыла в теле. От страха я зажмурил глаза и оцепенел, сквозь смеженные веки увидел, как тонкий стелющийся туман приблизился и  подполз к моим ногам, начал змеится кольцами вокруг, поднимаясь все выше, словно ощупывал меня, ища мое лицо…

Вдруг я услышал в тумане хруст наста, хриплый, утробный голос, словно кто-то говорил из глубокого колодца.

– Ча! Ча! Ча!

Говорил он понукающим тоном и слышалась дробная стукотня, как-будто сотни рыбаков постукивали костяной пешней по льду. Внезапно туман распался, ушел прочь, втягиваясь с шипением в ледяные трещины. Только часть его стеной  кружилась вокруг, отделяя от остального мира.  В наступившей тишине, я увидел черный недвижимый силуэт. Нарты, запряженные собаками и каюра сидевшего ко мне спиной. Красный отсвет от курящейся трубки мигнул и отбросил радужные блики на льду.

От неожиданности, я невольно сделал шаг назад. Однако воздух словно загустел за моей спиной, становясь преградой и мягко, но настойчиво подтолкнул к саням. Каюр взмахнул трубкой, рассыпая дугой красные угли. И каждый из них подмигнул мне зловещим маленьким сатанинским глазом, наполняя душу тревогой и страхом. Попытался сглотнуть, не получилось, нечем, спазм сковал мое горло, сдавив гортань цепкой хваткой невидимой руки.

– Мне бы до погоста добраться. Свезёшь? Заплутал я, – слишком хрипло произнес я и закашлялся, прочищая горло.

– Чего ж не свезти – свезу. А, что дашь? – глухо сказал каюр.

Я потрогал широкий ремень, не нашел на нем кошеля и вздохнул:

– Варежки возьмешь?

– Зачем они мне? Мне они не к чему. Мои руки не мерзнут, – равнодушно сказал погонщик.

– А душу? – пошутил я.

– Умрррр…

Погонщик издал довольный утробный звук, оживился чему-то обрадовавшись, не оборачиваясь откинул облезлую оленью шкуру с нарт.

– Принимается. Садись.

«За так, значит, довезет!» – успокоился я, усаживаясь по удобнее. – «Хороший дедок. Зря беспокоился». Я улыбнулся, наполняясь благо