«Талый снег. Пропадают следы…»

Талый снег. Пропадают следы,

не успев в небесах отразиться,

и пасутся у невской воды

на граните иззябшие птицы.

Под простёртою дланью Петра

разверзаются веси и хляби.

До сегодня доплыть из вчера

на кораблике без астролябий

и махнув на погоду рукой,

разбирая старинные фото,

встретить женщину в шляпе мужской

в старом скверике у поворота.

На бумаге случайный залом.

Улыбнуться – почти что заплакать

Но сглотнёшь подкатившийся ком,

чтоб не множить промозглую слякоть.

«От прошлого остаётся полуразрушенный остов…»

От прошлого остаётся полуразрушенный остов.

От тела – в анатомичке на проволочках скелет.

Вспоминаю город, в котором сто один остров.

Вспоминаю время, в котором меня уже нет.

Спохватываюсь, что вспоминать осталось недолго.

Клин журавлиный в небе.

Комкаю память в горсти.

Заклеиваю конверт.

Пишу не по-русски Olga.

Понимаю, что тебе это незачем,

И не отправляю.

Прости.

«Дыханьем клёна заложил страницу…»

Дыханьем клёна заложил страницу.

Когда?

В каком году?

В июле?

В сентябре?

Где это было?

В парке?

Во дворе?

Но память словно лист сухой крошится.

Остатки прошлого в ладонях растереть

и поднести к лицу сквозь время и напасти,

и оказаться там и умереть от счастья,

чтоб нынче от тоски не умереть.

«По водам пущенные годы…»

По водам пущенные годы,

забытой памяти спираль.

В судьбу слагаются невзгоды,

к ногам легко ложится даль.

В природе нет пустой породы,

к детали лепится деталь.

Горчащий холодок свободы.

Любви прозрачная печаль.

Сегодня, как тогда, суббота.

На чёрно-белом тает фото

снег или пух от тополей,

трамвайчик из-за поворота,

тень времени небес светлей

и женский взгляд из-под полей

мужской с примятой тульей шляпы.

«Наяву ли, во сне ли – уже никогда…»

Наяву ли, во сне ли – уже никогда.

Океан между нами несёт свои воды.

На рассвете восходит заката звезда

приговором бессрочной свободы.

Здесь такая жара, что пожух календарь,

птичьи клювы распахнуты жаждой,

в раскалённой тиши не находит словарь

нужных слов между строк, как однажды

это было, когда ощущала душа

откровение встречного света,

и два дерева, тихо ветвями шурша

рядом с нами, молчали про это.

Громыхнуло… да, кажется, будет гроза.

И к земле прижимаясь, счастливые птицы

замолкают… и вот по стеклу, как слеза

по щеке, капля первая. Это не снится.

Расправляются листья. Оживают слова.

Память мечется вспышками молний.

А потом над землёю всплывёт синева,

как над нами тем летом. Лишь помни…

«От оклика в ночи проснуться…»

От оклика в ночи проснуться,

но никого, лишь всхлипы труб,

луны фарфоровое блюдце,

краплёность неба, сухость губ,

тоски зелёные побеги

через забвения бетон

и жизнь от альфы до омеги

как времени протяжный стон.

«Оглянуться назад, только больно глазам…»

Оглянуться назад, только больно глазам

от слепящего чёрного света.

Сколько ни повторяй отворись, мол, Сезам,

ни ответа тебе, ни привета.

До себя не докликаться в прошлого мгле —

кошки серы и свечи остыли.

Маргарита ли, ведьма ли на помеле?

Да и сам ты, о господи, ты ли?

Этот шкет лупоглазый, этот юный балбес,

этот дурень успешный за сорок

проступают из канувших в нети небес

как в намёке укрывшийся морок.

Близорукая мысль. Дальнозоркая грусть.

Ленинградские тучи разлапы.

Дождь играет на лужах без нот, наизусть.

Зелень глаз из-под плачущей шляпы.

Замять лет. Круговая порука тоски.

Четверть века. Прикушенный волос.

Память вяжет и вяжет свои узелки.

Льнёт над временем к голосу голос.

«Всё, что тебе наплели об этой жизни, забудь …»

Всё, что тебе наплели об этой жизни, забудь —

всё это лажа, туфта, пустопорожний бред.

Не надувай щёки и не выпячивай грудь,

будь тем, что есть а заслуги твоей в том нет.

Нищему манна с неба, кесарю власти блуд,

челяди не по чести, не предавала чтоб.

Если блаженны, то разве те, кто в любви не лгут.

Если безгрешны, то разве младенцы во тьме утроб.

Просто это пришло – доз