La Milonga Del Angel

Банденеон, ты сердце жжёшь!

Оно,

Как мех твой, дышит медленным надрывом,

И тот, в котором терпкое вино

Не прижилось в бутылочном Мадриде.

Нам не нырнуть под злые этажи

За лавкой букиниста у таверны,

Чьи высоки и схожи стеллажи

С изданиями вин всех лет, наверно.

Банденеон, ты тронул ноту-нерв,

Что тянешь стоном и не отпускаешь,

Где летом выпадает тот же снег,

Что бел зимой в предгориях Монкайо.

Здесь женщины красивы и крепки,

Жадны? их губы, утончённы станы,

А груди и круглы, и высоки,

Но их не пригласить ещё на танго.

Мигель, давай научим их тому,

Что плачет ностальгией по корриде.

Дай руку мне, партнёру твоему,

Кто тоже жил отверженным Мадрида.

Resume

Темнота наказанием,

Выключением телика.

Игры дворика заднего,

Хулиганство, но мелкое.

Интересы к подробностям

И деталям у девочек,

Нагловатые робости

И к запискам доверчивость.

Прыщеватость при стройности

И гантели отцовские,

А с гитарой расстроенной

Хрипотца под Высоцкого.

Чаепитья досужие,

Рассужденья о женщинах,

Килограммы ненужные

Без прыщей и брожения.

На лекарствах гадание,

Ожиданье без выбора —

Темноты ожидание,

Немоты телевизора.

А пилигрим идёт в поля

От фонаря до фонаря,

Не заносясь на поворотах,

Стареет.

Поступь сентября

В шагах из жёлтых дней коротких

Уже не та…

Электросвет

Пройдён, а стали путеводны

И ближний свет, что – из-под век,

И дальний – Млечный Путь свободы.

Заборы, крепостной стены

Прочнее, проплывают мимо,

Что не страшны, а в крепостных

За ними – зависть к пилигриму

Неполноценных горемык,

Чьи огражденья полноценны.

Затвор ружья в ночи гремит,

Звенят «Эй, проходи!» и цепи

Ещё не спущенных собак,

Что друг от друга сатанеют;

Шаги, молчание и мрак —

От этого ещё страшнее.

«Что он там бродит по ночам,

Куда идёт, стирая обувь?»

Остёр обломок кирпича,

От страха разум туп, как обух.

А пилигрим идёт в поля

Уснуть отщебетавшей птицей —

В полях ещё тепла земля,

На мостовых уже не спится.

Айвазовский и осень

Как море – небо.

Холст «Девятый вал»

Был словно перевёрнут влажной тряпкой.

Я на обломке мачты узнавал

В глазах матросов собственную хлябкость.

И прогибали руки провода…

А может, те нагрузкою амперной —

Баржой влекли питанье городам,

Как бурлаки по Волге вверх, и, верно,

Устали, от столба тащась к столбу.

Столбы, торча распятиями сосен,

Напоминали мачты и судьбу

Рабов, восставших на Сенат и осень.

И почва с перелеском на груди

Едва дыша, лежала неподвижно

В сентябрьский день со звоном впереди,

Который я со школы ненавижу.

Актёру

«О времена, о нравы!»,

«Справедливость,

К тебе взываю!»

Может быть, она

И снизойдёт, но, поглядев гадливо,

Отправится в иные времена.

Поменьше патетического, друг мой,

Когда кричишь в кухонное окно.

Ты на груди заламываешь руки?

Так жди, что их заломят за спиной.

Аляска

Водимы тропами познанья,

Грузили всякий мусор в память,

Корабль гудел без нас в тумане,

Застывший, как ослепший мамонт.

Японцы камерами «Sony»,

По весу равными владельцам,

Снимали…

Hа японцев солнце,

Ещё не снятое, глядело.

Задами к фотоаппаратам

Медведи с животами лосей,

Природе собственной не рады,

Давились ручьевым лососем.

В харчевнях погибали крабы,

Размером больше, чем кастрюли,

В круизах редкие, арабы

Блюдя халяль, глотали слюни.

Порой хвосты китов взлетали,

Пугая белогрудых чаек,

А ели межконтинентально,

В зенит нацелены, торчали.

Не первый век в церковном срубе

Отец, упитан и осанист,

Благодарил от мiра трубно

За благожребье Александрa.

Анархистке

Её любили Огюст Роден

и батька Нестор Махно.

Когда в паху слегка тесны

Те галифе, в которых власть,

Тогда в любовниках – штаны,

А ты – любовница седла.

Глазами бюст ласкал Огюст,

А Нестор лапал мрамор плеч,

Блатные вкладывали грусть

В жаргон под семиструнки речь.

И «Мурку» знала вся страна,

Приблатнена во времена,

Когда не помнила струна

Политбю