В лабиринте стихов

Поэту Лазарю Соколовскому стихи заменяют дневник. Впечатления от того, что происходит за окном, раздумья о прочитанных книгах, отношения с близкими и дальними – словом, всё, что становится частью его бытия, рано или поздно отливается в рифмованные строки.

Он писал всю жизнь и полагал, что путь к читателю должен быть столь же естественным, как и творчество. А потому не обивал пороги редакций, не сочинял конъюнктурных вещей, чтобы «попасть в обойму». Его первый сборник с говорящим названием «Из семи книг» вышел в 1994 году, когда автору было уже за 50. Как и все последующие, он был издан на собственные средства и расходился неспешными кругами по тем, для кого даже в переломную эпоху было важно «остановиться, оглянуться», определить собственное положение в стремительно меняющемся мире.

Поэзия Лазаря Соколовского заточена именно на раздумье – основательное, неспешное, порой уводящее далеко от первоначального повода. Его строки не навязывают читателю определенных выводов, а предлагают пройти всю цепочку тезисов, тем и ассоциаций – нередко лишь для того, чтобы в конце вместе с автором убедиться в неразрешимости поставленной проблемы.

Да, мир для поэта далеко не прост и уж точно не однозначен. Он и не пытается облегчить читателю процесс его познания, нанизывая бесконечные придаточные, вмещающие в себя всё новые аргументы «за» и «против». Зато того, кто примет эти непростые условия, ждет затягивающий лабиринт человеческих прозрений, сомнений и догадок. Лабиринт, в котором каждый может обрести свою истину.

    Канд. филол. наук

    Екатерина Зотова

В ожидании бабьего лета

Что-то бабьего лета не слышно,

хотя осень всего лишь на скок

заступила – скукожилась вишня

под туманами, пышный оброк

яблонь чавкает зло под ногами.

И чего я судил да рядил —

бог отвлекся ль? природа не с нами?

не достало ли собственных сил?

Вновь вопросы кому-то зачем-то

сквозь худые дожди да ветра,

где багряным уже позументом

нарядилась осинка-сестра,

позабыв про вчерашнее лето —

заневестится с новой весной

взрослой бабой. И что ей ответы —

посмеяться хотя б надо мной,

то взмахнув озорным покрывалом,

то коленки прикрыв на юру.

Жизнь опять повторится сначала,

что, пожалуй, сойдет за игру,

пусть не вечную… Все перепето,

переписано вкривь или вкось,

но дождаться хоть бабьего лета,

когда девичье вскачь унеслось.

Этюд

Чужая чья-то воля, свой каприз

рисуют книгу осени спонтанно:

как на веревке в памяти провис

прозрачный лес Коро и Левитана.

Не умаляет грусти от пропаж

просторная полоска горизонта,

куда едва вмещается пейзаж,

картину мира рвущий на два фронта,

поскольку взгляд еще живет в своем

углу сознанья – что ему доступно:

грядущего раскрашенный раек?

стволы сухие в памяти остудной?

Но отчужденность неба и древес

обманчивы при первом беглом взгляде,

нам кажется – дух творческий исчез,

а он разлит и спереди, и сзади.

Возьми, что хочешь: кисть или перо,

работай дома иль в подмену странствий

умчись – искусство щурится хитро

размашистым своим непостоянством.

Там вскинется подсолнухом мазок

Ван Гога нервный, тут Монэ с улыбкой

кувшинки разброcает между строк,

здесь оборвется Кремеровой скрипкой,

а то, рванув рубаху на груди,

прольется новым колером и звуком

на каменные реки Гауди

языческой богиней шестирукой,

сметая все. Но держится стена

на плаче, где склоненные фигуры

застыли, где пролягут письмена

от пращуров, еще живущих в Уре,

в мой слог октябрьский – пал лишь первый лист,

за ним другой, и вот уж сыплет манной…

Как на веревке в памяти провис

прозрачный лес Коро и Левитана.

Последняя (?) жертва

(обращаясь к Еврипиду)

Поэт мой, уже мы зашли за экватор

в наивной попытке сыграть в перемены,

сумеешь подвигнуть ли амфитеатр

последнюю жертву не выдать на скену

(божественный замысел – тайна), прикрыть

хотя бы каким-никаким покрывалом?

Все тоньше и тоньше трагедии нить

прорвавшись в эксоде ссучится в начало?…

***

Где ветер ломает привычный размер

бумажной деревни, суконного