«Верлибр, говорят, это просто проза…»

От жажды умираю над ручьём.

Франсуа Вийон

Верлибр, говорят, это просто проза,

неровно нарезанная на ломтики строк,

неловкий изыск не умеющих рифмовать

и паковать слова в пакетики метрик и ритмов,

так что каждый журден,

лишь вчера открывший,

что он говорит прозой,

и наугад тычущий в клавишу enter

начинает казаться себе поэтом.

Ладно, я же не спорю.

Я открываю Библию,

где воля рифмуется с жизнью,

молитва – с дыханием,

дыхание – с пульсом мысли,

где волны смиренной страсти

стремятся к берегу гнева

и лижут золотой песок прощенья

ласковыми языками,

где песнь возникает из песни,

где чистота стиха

белее любой белизны,

которая не разлагается на семь цветов,

где птица скользит по тайне

между крылом и каплей земного шара

в усталой ладони бога.

В начале была не словесность,

а слово, рождённое из

косноязычных вибраций верлибра

между створками связок,

как жемчуг между невзрачных створок моллюска,

как дух между сложенных вместе ладоней.

А вы говорите – проза.

Ну что ж, говорите,

рифмуйте под стук метронома,

кайфуйте в дыму филологий,

но не пропустите,

не прозевайте,

не упустите,

свободы,

мающейся в клетках классификаций,

как муза на ложе Прокруста.

Уста несводимы к губам,

потрескавшимся от жажды

над родником верлибра.

А вы говорите – проза…

«Река есть отражение небес…»

Река есть отражение небес,

в конце пути впадающее в море,

как жизнь в конце концов впадает в смерть,

не прекращая своего теченья

и не давая дважды войти в неё.

Сидя на небесном берегу,

пересыпаю мысли, как песок,

следя за поплавком и рыбьим плеском,

за отраженьем человеческих фигурок

в пространстве проплывающего неба

и узнаю себя в одной из них,

и парус облака меня уносит в море,

а на тепле примятой мной травы,

своим теплом притягивая солнце,

мой сын перебирает в пальцах вечность.

«Осколки геометрии любви…»

Осколки геометрии любви

уже не ранят душу,

не тревожат,

не вызывают в памяти ту ложь,

которая была превыше истин

и столько заставляла говорить

прекрасных слов —

мороз по коже,

на самом деле бывших

лишь художественным свистом.

Попробуешь теперь,

а с губ слетают

простые незатейливые звуки,

обычные слова,

слова и только.

Прошло шальное время токованья,

перетолковыванья тела на язык

судьбы,

предназначения,

поруки.

Пришла пора принять

скупой язык неброского старанья,

когда ладонь срастается с лотком

и жизнь через песок минут струится,

неспешно намывая день за днём,

крупицу за крупицей,

за граном гран

всё то, о чём себе так вдохновенно лгал.

А от заката тянет духом пряным,

и молча тянутся распахнутые руки

над океаном времени.

Ева

Говорят, что на том свете будет тем меньше мучений,

чем больше принял на этом.

Может быть, это и правда.

А может быть – нет.

Оттуда ещё никто не вернулся.

Два года назад, когда ей шёл девяносто четвёртый,

она сказала: «Вы за меня молитесь плохо —

я зажилась, мне давно пора умереть,

а я зачем-то живу».

Я сказал, что буду молиться лучше,

но не знаю, когда начинать —

прямо сейчас или подождать месяцев пять,

чтобы она могла подержать на руках

будущего праправнука.

Она подумала, взглянула на меня:

«Вы хитрый»

и добавила:

«Не беда, если бог меня подождёт немножко.

Как вы думаете?».

Она дождалась праправнука и держала его на руках.

Здоровый мальчонка.

Можно было начинать молиться.

Но впереди был брис, потом дни рождения детей,

не огорчать же их своей смертью,

а потом она как-то сказала,

что уж и 94 отметит с детьми,

а потом…

А потом

время стало размывать её,

как река размывает берег.

Недавно сказавшая мне, по-девичьи краснея:

«Знаете, доктор, это удивительно, но душа не стареет»,

всегда выглядевшая так,

будто гости уже на пороге замка —

её половины комнаты в доме престарелых,

теперь она встречала меня то в халате, то лёжа в постели,

то позабыв н