Не потускнели витражи

До тридцати – поэтом быть почетно

И срам кромешный – после тридцати.

Александр Межиров

До тридцати поэт обласкан небом,

сверх тридцати поэты не в чести.

А я до тридцати поэтом не был

и стал поэтом после тридцати.

13 мая 2016

О поэзии и о поэтах. Моя декларация

1. Настоящий поэт – тот, чьи стихи передаются изустно.

2. Настоящих поэтов мало, большая часть их неизвестна.

3. Любой поэт стремится к славе, настоящего поэта она находит сама.

4. Настоящая слава – когда стихи поэта читаются или поются, а имя его неизвестно.

5. Настоящий поэт может обойтись и без славы, и без читателей.

6. Стихи настоящих поэтов западают в душу, прочих – в книги, в сми*, в интернет, в архивы.

7. Настоящие поэты пишут простые стихи, запоминающиеся сами собой.

8. Настоящая поэзия не требует дешифровки, даже если читателю что-то непонятно.

9. Настоящему поэту прощаются даже плохие стихи.

10. Настоящему поэту все равно, кем считают его окружающие – поэтом, не поэтом или тунеядцем.

11. Настоящая поэзия нужна всем.

12. Настоящий поэт не нужен никому.

12 января 2016

Стихи

Часть 1

«Пожелтела трава…»

Пожелтела трава,

пожелтела листва,

полиняли веселые краски.

И полуденный зной

отдает желтизной.

Пожелтели любимые глазки.

Желтых стен неуют,

желтый неба лоскут,

желтых дней пожелтевшие даты.

Желтолицый закат

и желтеющий взгляд

в желтых окнах больничной палаты.

Я брожу сам не свой

по желткам мостовой,

и шаги отражаются глухо…

То не осень пришла,

желтизну пролила, —

просто лето болеет желтухой…

1982

Москва, 1986

1. «Ах, Москва, с ума свела!»

Ах, Москва, с ума свела!

Ах, Москва, я твой невольник!

Колокольни, колокольни,

колокольни, купола!

Я шатаюсь день-деньской

по старинным, по исконным:

по Ордынке, по Волхонке,

по Таганке, по Тверской.

В чем тут дело, в чем секрет —

я готов тысячекратно

поворачивать с Арбата

на Калининский проспект.

По пути ль, не по пути —

непременная отрада:

от Кропоткинской пройти

к Александровскому саду.

Ах, Москва, в полон взяла!

Я невольник добровольный.

Колокольни, колокольни,

колокольни, купола!

Я, Москва, навеки твой.

Помолчим перед разлукой.

На прощанье Долгорукий

машет княжеской рукой…

    1986, 1987

2. «Кропоткинская. Выход из метро…»

Кропоткинская. Выход из метро.

Сырое утро. Очередь в музей.

Довольно пестрый авангард культуры —

сообщество невыспавшихся граждан,

зевающих, читающих, жующих,

желающих во что бы то ни стало

узреть полотна импрессионистов

из залов Вашингтонской галереи.

И я меж них, притянут той же силой,

тихонько перелистываю книгу,

гекзаметром сводящую мне губы

и наполняющую рот слюной

давнишней позабытой детской страсти

по древним и любимым временам.

Итак, стоим. Еще не «запускают»,

и очередь уверенно растет,

и люди, понемногу оживляясь,

завистливо ругают экскурсантов

из профсоюзных «творческих» экскурсий

и иностранцев – им везде дорога…

И вдруг… я вздрогнул, кровь в висках забилась,

по мне прошел тревожный нервный ток:

почудилось, привиделось, приснилось, —

ты от метро идешь наискосок.

Не может быть! Какая-то ошибка.

Ведь ты ушла. Тебя давно здесь нет.

Но ты все ближе. На губах улыбка —

любви полузабытой поздний свет.

И все ушло – дома, деревья, лица…

Звенящая повисла тишина,

и зазвучали надо всей столицей

в одном аккорде наши имена…

«… нет-нет, позвольте, я стоял за ней,

да-да, за этой девушкой в берете,

она – за парнем в кожаном пальто,

а вы – за мной, пожалуйста, не спорьте,

еще вы уходили позвонить

и, возвратившись, не нашли меня,

я тоже отходил недалеко,

пожалуйста, спросите у любого…».

У входа люди вдруг заволновались,

сержант взглянул со вздохом на часы,

затем поправил легкую оградку —

загончик непременный для толпы,

желающей искусству приобщиться, —

ворота наконец-то отворились

и… потекла струящаяся лента —

людской ручей, в оградку заключенный,

под своды вожделенного музея,

переполняя сумрачные залы.

И мне? Идти