«Слышишь, птица тихо ходит…»

Слышишь, птица тихо ходит

там – внутри – во мне?

Ищет небо – не находит —

небо где-то вне.

Мне она поет беззвучно

там – внутри меня.

Ей одной безумно скучно,

страшно изо дня

в день по дну кромешной бездны

в темноте плутать —

там, где крылья бесполезны,

там, где – умирать,

так и не увидев неба,

не взмахнув крылом, —

лишь идти своим же следом —

за собой кругом.

Слышишь, птица как танцует

в вечной темноте

под мелодию простую

пустоты во мне?

Глухо, гулко эхо где-то

бьется… Пустота.

Жутко жить на этом свете,

жутко, господа.

«В строфу уместить катастрофу…»

В строфу уместить катастрофу,

суметь дотянуть до конца

строфы, сохраняя эпоху

под сердцем кусочком свинца.

Раскинуть вдруг крыльями руки,

пометив пространство крестом…

Мишенью для вас стану, суки!

Стреляйте – и жрите потом.

Четырнадцать тысяч младенцев

убейте вы в сердце моем —

куда мне от этого деться

с моим неподъемным крестом!

Втопчите в говно мое сердце,

залейте мне глотку свинцом

и вновь в Вавилон иль в Освенцим

шутя превратите мой дом.

Сожгите мой мир, чтоб согреться.

Пусть пляшут на ваших весах

четырнадцать тысяч младенцев

кровавых в безумных глазах.

От этой избавиться боли

поможет лишь новая боль.

Зачеркнутый крестиком нолик.

И вновь – пустота за чертой.

«Накликали любимую беду…»

Накликали любимую беду.

По-лебединому любили —

от боли – к новой боли.

А если умирать – то налету, —

решили —

и прожили жизнь в неволе.

Промучились мечтая – меч тая?

для битвы за свободу от себя.

И победили. Будет лишь беда.

Одна на всех.

Отныне – навсегда.

«Моя непрожитая жизнь…»

Моя непрожитая жизнь

за мной бродила по пятам,

хотела заглянуть в глаза

и в душу всю себя вложить,