Дом стеклянных призраков

Владислав Георгиевич Тихонов

Провинциальный художник после смерти оставил жуткий секрет. Его картина – это портал между мирами. Содержит нецензурную брань.

И я вступил в тот дом, который был горяч, как огонь и холоден, как лёд; не было в нём ни веселия, ни жизни – страх покрыл меня и трепет объял меня.

Енох (3; 27)

«Странное самоубийство, произошедшее неделю назад в заброшенном доме на южной окраине, уже породило волну нелепых слухов и домыслов среди горожан. Сам факт, что жертвой трагедии стал достаточно известный в городе человек, дал повод распространителям слухов говорить о том, что это было якобы убийство. Нашей редакции стало известно, что сотрудники правоохранительных органов обнаружили на месте происшествия прощальное письмо погибшего. Но содержание его стражи порядка не разглашают. Необычный способ сведения счётов с жизнью, избранный самоубийцей, также стал поводом для сплетен. В прошлом номере нашей газеты уже сообщалось, что член Союза художников Дмитрий Воронцов, автор многочисленных работ, признанных новаторскими в том числе и за рубежом, покончил с собой, наглотавшись осколков стекла. Несчастный умер в страшных мучениях. Паталогоанатом, проводивший вскрытие, был удивлён. Ему непонятно, как можно было проглотить такие большие осколки и в таком громадном количестве…»

– Ну и дурость!

Пётр Сапегин, болезненно худой и весь какой-то расплывчатый молодой человек, отложил газету в сторону и взялся за первое. Дымящийся супчик, где среди разваренной лапши плавали сероватые кусочки картофеля и лука, исчез быстро. Так же быстро ушли с тарелки слегка политые рыжим безвкусным соусом макароны и усыпанная сухарём котлета. Стакан сухофруктового компота – бурой мочи желтушника – довершил трапезу. Короткую и скудную, словно молитва перед казнью.

– Что, газетки почитываем?

Громыхнув посудой на подносе, за столик Петра пристроился его одногруппник Веня Караморов – внешне странноватый юноша с маленькими оттопыренными ушами на голове-репе. Огромные глаза-стекляшки, приклееные к веснушчатой морде, не выражали ничего.

Петру стало противно. Он не любил этого лживого болтуна.

Караморов, предельно обезобразив себя пародонтозной улыбкой, потянул руку за газетой.

– Ну-ка, чё тама пишут-то?

Наморщив покатый пупырчатый лоб, Веня уставился в газетные строки. Почерневшая алюминиевая ложка быстро замелькала перед его широко распахнутой пастью. Капельки супа мигом усеяли поверхность стола мелкими сопливыми лужицами. Газету Веня тоже обильно закапал.

– Ну, как? Знакомые буквы видать? – покривился Сапегин.

– Ага! Угу! – весело затряс башкой Караморов, зачитываясь рекламными объявлениями.

– Ну-ну.

Пухлые караморовские плечики были усыпаны крупной перхотью. Пётр подумал, как классно было бы сейчас встать из-за стола и врезать ублюдку ногой в рожу – вбить дешёвую столовскую ложку глубоко в чавкающую пасть. А потом схватить вилку и смачно засадить в этот нелепо выпученный глаз. А потом ещё стаканом… После схватить за реденькие волосы и рожей об стол! Несколько раз!!! Господи, до чего хорошо было бы!

– Ладно, Карамора. Бывай! – Сапегин резко поднялся со стула.

– Ей! А газету? Я ещё не дочитал…

– Да оставь себе. Подотрёшься потом…

* * *

Наступившая весна была суровой. Ледяной ветер свирепыми рывками бросался в лицо, мерзкая грязная слизь трупно хлюпала под башмаками. Временами падал с гнилостно-серых небес тяжёлый, отсыревший снег. Валился в тёмные глубокие лужи и плавал там печальными, скоро исчезающими островками. Натянув капюшон на глаза, брёл по улице Пётр Сапегин. Хилый студенческий обед плескался где-то на самом дне его желудка, посылая наверх слабенькую отрыжку. Кишки заработали – хоть это хорошо… Пётр поел сегодня горячего впервые за три дня. Три дня самой отвратительной, самой тошной пьянки в его жизни.

У крыльца продуктового магазина «Олимп» сидел безумный слепой старик и, аккомпанируя себе на баяне, жутким голосом кричал:

Грохочите громче, взрывы!

Крой обломками Москву!

Гексагеном на досуге

Разгоняем мы тоску!

Буржуя! Не унывайте!

Будет вам ещё «Норд-Ост»!

Долетят кишочки ваши

До крем