Лезвие Мёртвой охоты

Владислав Георгиевич Тихонов

Провинциальный графоман-неудачник случайно находит кинжал из другого мира. Под воздействием демонического артефакта он преображается в чудовище. Содержит нецензурную брань.

Ад – территория избранных,

Рай – территория нищих…

Поэт-мистик Иван Неклюдов.

– А я вам говорю, что Пупкевич велик! Что там Бродский! Сам Пастернак в сравнении с Пупкевичем ноль!

– Пупкевич? Не знаю никакого Пупкевича… Говно и блядь ваш Пупкевич!

Прыгая с прокуренных языков, будто наглые жирные блохи, слова метались по заслюнявленному пространству. Неопрятный свет тусклых лампочек рисовал густые тени на физиономиях и мерцающие окошечки на бутылках с водкой. «Вот он, светлый пир богов», – думал Аркадий Шебуршёнов, раскачиваясь на стуле.

Аркадий Шебуршёнов, которого знакомые называли Аркашка-какашка, разведённый поэт сорока двух лет, степенно воспарял, ощущая вторжение в свой дух алкогольной крепости. Когда-то, не очень давно, он удосужился прочитать несколько книг. По простоте душевной Аркашка-какашка мнил, что кроме него этих книг больше никто не читал, и поэтому видел себя носителем и хранителем некоей истины. Истина эта представлялась Аркадию куском ваты, утопленным в розовом киселе. Она была бесформенной и неясной, но почему-то жутко важной и до зарезу нужной кому-то Самому Главному.

Торжественное заседание быдлогорского городского литобъединения «Кривая железяка», посвящённое выходу книги стихов Иосифа Пупкевича «В печали ты, душа моя…» было, как пишут газетные пошляки, в самом разгаре.

На соседнем стуле поэт-спортсмен Тиша Покукаев заливался пьяными слезами и пытался декламировать стихотворение собственного сочинения. Он помнил только первую строку, которую и ревел безостановочно: «о русь моя, взмахни крылами». Руки Тиши, изображая взмахи могучих крыл, падали в тарелки с помидорами и винегретом, били соседей по ушам. Точнее, соседа – сидящего слева Шебуршёнова. Сосед справа, композитор-баянист Яша Мрукалис, давно спал и на оплеухи не реагировал.

Поэтому на Покукаева никто не обращал внимания – никто, кроме Аркадия, то и дело пытавшегося отодвинуться от хлещущей руки. Литераторы галдели и не слушали друг друга. Каждый нёс своё, каждый надрывно рассказывал шумной и прокуренной пустоте о своей гениальности и о ничтожестве всех остальных.

В грязной стопочке волновался спирт, разбавленный жиденьким электричеством. Сигаретный дым заплетался серыми змеями, вытягивался в глумливые бесовские рожи. Голова, как в далёком детстве, кружилась пёстрой пожарной каруселью. Лёгонькая тошнотца павлиньим пером щекотала горло, и было чудесно и брезгливо Шебуршёнову – аки в раю.

Только Покукаев мешал. Поэт-спортсмен никак не уставал изображать руками крылья, а Аркадий устал уворачиваться.

– Слушай, хватит махать, а? Размахался тут…

– А?

Залитое слезами и помидорной сопелью щетинистое лицо недоумённо обернулось на Аркадия. В расчерченных алыми молнийками глазных яблоках лучился экстаз идиота.

– Руками, говорю, махать хватит. Надоел уже…

– А, это ты что ли, Аркашка-какашка? Привет.

Покукаев отвернулся от Аркадия, как от существа само собой малозначительного, и снова завыл про русь, замахал крылами. Покукаев давно уже не стриг ногтей – во-первых, из принципа, а во-вторых, чтобы походить на пророчествующего оптинского старца. Кривые и грязные когти при очередном взмахе пребольно оцарапали шебуршёновскую щёку.

– Ты чё, сука, туго соображаешь, что ли?!

Пожарная карусель в аркашиной голове моментально превратилась в кровавый вихрь. Болезненно взвившись, Шебуршёнов подхватил свой стул и обрушил его на Тишу.

– Ах ты, жид! Русь тебе наша святая не по нраву?! – загорланил Покукаев, слетая на пол. Ползая там, внизу, он пытался и дальше махать руками, чтобы вознестись до свинячьих аркашиных глаз и выклевать их. Падал Тиша мордой об грязные рыжие доски, а казалось ему, что воспарил он к потолку, приклеился помидорной сопелью и не может никак спуститься на пол.

– Отмажьте меня отсюда! Снимите! – надрывался Покукаев. Он уже забыл про Аркашу и удивлялся тому, что никто не обращает внимания на такое чудо: возлеви