«Закрыть бы городу глаза…»

Закрыть бы городу глаза

с излишней дозой пустоты,

изъять из времени песок,

в котором дни болеют снами,

где тени бьются в потолок,

и в лихорадке бредят дали,

необнажённое дрожит

под спящим солнцем,

или пьяным,

где облака, касаясь крыш,

перерождаются

в туманы.

Закрыть бы городу глаза —

не позволять

смотреться в окна,

чьи стёкла чувствуют закат

под тихий шелест

звёзд морозных,

и танцевать

в бессонных стенах

под песни ангелов

простывших,

творивших море

в чайной кружке,

в которой

утопают мысли,

где в тишине

не слышен отзвук

от хруста

прогоревшей спички.

Закрыть бы

городу

глаза,

которому

ты был

не нужен…

Хмель

Беги отсюда, и вернись.

Колени жгу о землю,

не ведая зачем.

«Голландец» тоже уходил,

а с ветром возвращался.

Я не успела предвкусить

с тобой хмельного эля.

Дай мне возможность

приходить

среди недели пьяной,

и нежностью побыть,

чтобы тонуть

в твоём похмелье —

оно c улыбкою кутит,

и страстно шепчется

«хочу»,

а руки тело обнимают.

Намного слаще утонуть

в тебе

хмельном,

любимом,

чем

быть

в пустых,

холодных

дремлющих

объятьях.

Мой хмель —

твои шептания.

Бросаю

завтра

я дышать с тобой,

и умираю медленно

с похмелья…

Полынь

Пропах полынью дом твой тихий

в часы луны ущербной, властной,

где твёрдость слов, когда-то милых,

толчёным льдом валилась навзничь,

и каждонощно – вдох, как выдох,

питался горечью помятой

сухих бутонов эстрагона —

так одинокость уст дрожала.

Стучали аквилоны в спину,

босые ноги мчались к водам,

и чёрный карлик[1 - черный карлик – короткая ночь] в жёлтых точках

слепил глаза своим приходом.

Целуя дно ручья живого,

слезами воду отравляя,

смывала слой полынной тиши —

застывших дней, где света мало…

…твоя полынь – моя отрава…

Вне

Ты был нужен вчера —

не сейчас,

пока лунное сердце светило

в лупоглазые окна домов,

пока небо держалось для гроз,

не упало на нас,

не разбилось.

Время кануло в облачный дрейф,

под навес умирающих звёзд,

в какофонию шёпота птиц,

на примятые травы…

…я здесь…

топчу серое небное море,

и не надо руки тянуть.

Спокойно.

И бумажные ангелы есть.

Не сгорают они,

как плесень —

жизни больше в них,

чем

в тебе.

Ты был нужен вчера,

а сегодня —

навсегда —

хочу

плыть с туманами

проседью,

и следы

отпечатывать

вне…

я Зима

Нет меня в тишине,

не видна.

Я под слоем пергаментной стружки,

и вовнутрь унылые ангелы

возвращаются,

словно с прогулки.

Есть вчерашние дни под надгробьем,

сверху вмятины две —

от следов,

и засохшие листья от прошлого

обдуваются розой ветров.

В пустоте обескровлены стены,

тени сущностей что-то бормочут:

я для них, как предмет

совершенный,

едкий ком среди масс одиночек.

Сон в проветренных мыслях,

сугробы,

и предчувствие долгих молчаний.

Я зима.

И уставшая вьюга.

Рассыпаюсь в себе снегом мрачным…

Оторопь

Оторопь снежная в трафиках города зябко сползает усталостью мёрзлой

с дальних ступеней небесного морока – пледом из ста беспорядочных капель.

И прикрывает умершую осень с ворохом чувств и унылых надежд,

бланжевым голосом трогая воздух.

Нам не вдыхать его пылкую нежность.

Мы на обрывках написанных песен, в шатких возможностях видеть рассвет,

и не причастны к слезам этой вечности.

Мы соль морей под дрожаньем ресниц.

Наш горизонт обрисован печалью – дали собой приютили ветра,

и только белая оторопь в мыслях, и холода,

холода,

холода…

Русалочье

В твоей глубине вижу страхи земли, нетронутой пустоты, молчанья безмерного,

дряблость луны, упавшей в тебя, чтобы плакать о том, что прошло и чему не бывать,

пока небо тянет – лучами – постоянное солнце в твоё тёмное скучное море,

но его свет бессилен в обители одиночества.

Глаза бы закрыть, да вода не даёт – ледяное дыхание подводных течений —

из мыслей твоих и касания волн – по ткани моего живо