Из точки Б в точку А

Клочок

Воспоминанья – как к обеду пряники.

Спой, Кашепаров, нам про палисад…

Податься бы к себе в киномеханики,

две трети жизни прокрутив назад,

когда дела не превращались в навыки,

а жизнь пилась взахлёб и натощак —

бесспорна, как закон термодинамики

и липкий чад студенческих общаг.

Нестройная картина мироздания

стройней, когда в душе поёт Орфей…

И я шагал с не первого свидания,

как будто в жизни не было первей.

Лишь помнится, как старый клён сутулился,

а я всё шёл – взволнованный, хмельной…

И что-то сонно бормотала улица,

набухшая рассветной тишиной.

Не странно ль то, что нынче, в снежной замети,

где дремлет кучер, сев на облучок,

волной выносит на поверхность памяти

кусочек жизни, скомканный клочок.

1977

Морожко, фрукты – рядом, дёшево.

На пляже – тел беспечных крошево.

Все – вместе. Невозможно врозь.

Парник. «Спидола» беспечальная.

И море, как вода из чайника,

на блюдце бухты пролилось.

Семидесятые бровастые…

И чайки тучные, горластые

съестное припасают впрок.

Жара – как в пасти у Горыныча.

А в двух шагах от пляжа – рыночный

малороссийский говорок.

И серебристый пух качается,

и юность ниткой истончается,

над нами приговор верша,

и, сердце искушая, дразнится:

ведь дочь хозяйки, старшеклассница,

так обморочно хороша…

С момента миросотворения

на всё кинематограф времени

наносит шедевральный грим,

чтоб снова ожила архаика:

июль.

Посёлок Николаевка.

Ничейный полуостров Крым.

Каа

Стародавнее ломится в сны, прорывается изнутри,

и попробуй остаться чистеньким, в стороне…

На подъездных дверях было внятно написано: «Жид, умри!»

А когда я стирал эту надпись, то думал: «Не мне, не мне…»

Ну, а время вползало в души, хотело вглубь,

изменяло фактуру судеб, как театральный грим…

А отец собирал каждый лишний и даже нелишний рупь,

чтоб свозить и меня, и усталую маму на остров Крым.

Мы пытались продраться сквозь засыхавший клей,

оценить недоступных книг глубину и вес…

Жизнь казалась длиннее, чем очередь в Мавзолей,

но размытою, как повестка съезда КПСС.

Мы Антонова пели персидским своим княжнам,

исчезали по каплям в Томске, в Улан-Удэ.

Всё, что думалось нам, что однажды мечталось нам —

по стеклу железом, вилами по воде…

Притерпевшись давно к невеликой своей судьбе,

я смотрю и смотрю, терпеливый удав Каа,

как скрипучий состав, дотянувший до точки Б,

задним ходом, ревя, возвращается в точку А.

Кусочек детства

Ах, детство ягодно-батонное,

молочные цистерны ЗИЛа!..

И небо массой многотонною

на наши плечи не давило.

Тогда не ведали печалей мы:

веснушки на носу у Ленки,

ангинный кашель нескончаемый,

слои зелёнки на коленке.

Вот дядя Глеб в армейском кителе

зовёт супружницу «ехидна»…

И так улыбчивы родители,

и седины у них не видно,

картошка жареная к ужину,

меланхоличный контур школы,

да над двором летит натруженный,

хрипящий голос радиолы.

Вот друг мой Ким. Вот Танька с Алкою.

У Кима – интерес к обеим.

А вот мы с ним порою жаркою

про Пересвета с Челубеем

читаем вместе в тонкой книжице,

в листочек всматриваясь клейкий…

И время никуда на движется

на жаркой солнечной скамейке.

Так же

Был тем же запах книг и мяты,

и лето виделось во сне нам,

когда продрогших туч стигматы

водоточили мокрым снегом.

И дней похожих вереницы

летели в чёрно-белом гриме,

и осени с зимой границы

не охранялись часовыми.

И ночь такой же меркой точной

нам вымеряла грусть по росту,

и был наш мир чуть видной точкой

в чистовике мироустройства.

Тот мир включал и лёд, и пламень

под хоровод дождей и снега,

где прошлое – размером с камень,

а будущее – весом с небо.

И так же зябко брёл прохожий,

плохой прогноз вводя в обычай…

Всё было так похоже, боже! —

хоть верь, что не было отличий.

Квас

Солнце по? небу плыло большой каракатицей

и, рассеянно щурясь, глядело на нас…

Ты стояла в коротком оранжевом платьице

близ пузатой цистерны с названием «Квас».