Личные вещи

Когда его терпение иссякло,

И стало жить совсем невыносимо,

Он вышел из себя и по вселенной

Помчался вдаль мерцающей звездой.

А тело без него мешком обмякло

И виделось чужим и некрасивым.

И всё, что было, показалось бренной

И никому не нужной ерундой.

Внизу вокруг него кипели страсти:

Там в трубки телефонные орали,

И про уколы в сердце говорили,

И делали дыхание рот в рот.

А он парил в невиданном пространстве,

Пронизывая времени спирали,

И пребывал в нездешней эйфории.

Но всё ж вернулся, сделав поворот.

Пришел в себя, порылся торопливо,

Забрал в былом двенадцать точных строчек,

Шесть добрых слов, четыре главных встречи,

Пейзаж в окошке с видом на прибой,

И твой давнишний взгляд – ещё счастливый,

Внимательный, влюблённый и порочный.

И вышел вон. Теперь уже навечно.

И дверь прикрыл тихонько за собой.

Странные сны

Бахтиёра измучили странные сны:

Будто он дворянин, будто он генерал,

И ему император огромной страны

Поручает войну на Востоке. Ура!

Генерала в поход собирает жена:

«Это ужас – без ванны, в крови и в грязи…

Понимаю, какие гостинцы… Война!

Но подарок с изюминкой всё ж привези».

Оставляя на пыльных дорогах следы,

За колонной колонна шагают войска

В те края, где всегда не хватает воды,

Но в избытке верблюдов, жары и песка.

А когда впереди показались враги,

Под разрывы картечи и маты команд

Генерал направляет в атаку полки

И решительным штурмом берёт Самарканд.

Откупиться желает коварный эмир.

Генерал благороден, но грозен: «Шалишь!».

И везёт императору славу и мир,

А красотке-жене – самаркандский кишмиш.

Возвратившись в столицу, идёт во дворец —

Получать за победу разнос от царя.

Он мечтает спокойно поспать наконец,

А вельможи вокруг говорят, говорят…

Генералу пора, он глядит на часы,

Но какой-то зарвавшийся пьяный майор

Преграждает дорогу, топорща усы:

«Регистрацию мне предъяви, Бахтиёр!».

Он садится на койке в холодном поту.

За промёрзшими стёклами вьётся метель.

Он не может понять, отчего ерунду

Видит каждую ночь, утыкаясь в постель.

Бахтиёр обдаёт кипятком «Доширак».

Испарилась бесследно дворянская стать.

Он выходит из дома в четыре утра

И Дворцовую площадь идёт подметать.

Чашка

Вроде, только вчера алым шёлком осины рдели,

А сегодня лишь кружевом чёрных ветвей качают.

Как мучительны ночи в холодной, пустой постели…

Раз опять до утра не уснуть, то хоть выпить чаю…

И она поспешила на кухню в ночной рубашке,

На конфорку поставила чайник и газ включила.

И достала из шкафа чудесной работы чашку —

Ту, что он в феврале подарил ей на годовщину.

Был фарфор удивительно тонок, почти прозрачен,

И блестел золотой ободок волоска не шире.

И неважно уже, кто тогда эту ссору начал,

Если нынче так пусто и тихо в большой квартире.

По каким океанам мотает её скитальца?

Сколько можно в подушку бессильно рыдать ночами?

И она всё крутила изящную чашку в пальцах,

И безмолвно пыхтел на плите полусонный чайник.

А когда телефон затрезвонил, в мгновенье ока

Тишину распугав, пустоту разорвав на части,

Чашка звякнула об пол, разбившись на сто осколков…

Может, люди не врут, утверждая, что это к счастью?

Мост

Он мякиш бросает на лёд с моста

И шёпотом жарко взывает: «Боже!

Как я ненавижу все эти рожи…

Я всех бы убил, чтоб начать с листа!

Какую бы я причинил им боль!

Дай, Господи, силы начистить морду

Любому из них, разнести всё к чёрту!».

И Бог отвечает: «Ну что ж, изволь…».

***

С утра потеплело, и снег раскис —

Тяжёлая, серая в комьях каша.

«Четвёртый, нас мочат! Где, сука, наши?!», —

По радиосвязи орёт танкист.

И слышит сквозь грохот: «Назад нельзя!

Тебе на подмогу послали роту!».

Он видит из люка скульптуры Клодта.

Он слышит: «Минута – чтоб мост был взят!».

На грязном мосту удивлённый конь

Таращит глаза на колонну танков —

Машины на Невский ползут с Фонтанки,

Нестройно ответный ведя огонь.

Но первый в колонне уже горит,

Стволом упираясь в фасад старинный.

Осколки и п