Температура тела

Человеческое, слишком человеческое.

Фридрих Ницше

Город. Музыка. Зима

Ждану

Насторожённый ворох слов,

как мусор неуютных улиц;

и с хваткою пришитых пуговиц —

торговые ряды лотков.

Отставленного локтя ближе

приблизиться уже нельзя

к непонимающим глазам,

напоминающим о жизни.

И злы, и молоды глаза

апостолов серпа и молота.

Аптека. Улица. Вокзал.

Столовая родного города.

Маэстро стынущей стране

в худой обувке на резине

в подземке на одной струне

концерт играет Паганини.

И граждане от злобы дня

бегут домой по снегу талому,

и тает музыка огня

на кухне в запахе метана.

А утро, трезвое как трусость,

размажет в ширину холста

меня, приятеля, мента,

аукнется похмельной Русью.

Озябшему ещё пенять

на пошлый день в косую строчку.

Жену, купеческую дочку,

на валенки не поменять.

Сними подземный переход,

расклей последнюю афишу…

И человек не подаёт,

и Бог твой Реквием не слышит.

День не годится жизни для,

прокуренный и не согретый.

И музыку уносят где-то

за край земного февраля.

***

Если и память залечат

или перо подпилят,

Боже, добей картечью,

чтобы всю душу навылет.

Кореш готовит лыжи,

только без родины тесно,

на кладбище под Парижем

нету свободного места.

Да и с годами не вышел

ни суетой, ни славой.

Не отнимайте права —

чувствовать, слышать.

***

Если б не взошедшая звезда,

не четверг, не чётная неделя,

карт расклад бы не да не судьба;

насморк не да русские метели;

если бы не карликовый рост;

если бы не смрад и блуд в столице;

если б не отвагой пьяный росс;

если бы не ад Аустерлица;

если бы не бабьи рогачи,

если б не Давыдов со товарищи;

если б не кривой пердун с печи,

не Бородино, Москвы пожарище;

если б не, как шторм, последний штурм,

если б не уланов не жалея;

если б на века не вздыбил шум,

кто бы помнил этого пигмея.

***

Ресторан был раскрыт. Канун Рождества.

Заказали бисквиты и крепкого чаю.

Кто-то громко входил и бросал слова,

и слова в переполненном зале дичали.

Кто-то шумно вздыхал, кто-то резко вставал.

Поднимались и падали длинные тени.

Был январский вечер. Канун Рождества.

Говорили, смеялись, пили и пели.

Вы сидели напротив. Был канун Рождества.

И шутили развязно, и пальцами нервно

теребили салфетку, роняли слова

и топили их в мутном стакане с портвейном.

Снова вверх поднимались и плыли слова,

плыли тени, и плыли значенья на лицах.

Был январский вечер. Канун Рождества.

Наливалась вином и румянцем провинция.

В сизом дыме тонули, как рыбы, слова.

Плыли свечи, в подсвечниках таяло время.

Был январский вечер. Канун Рождества.

Шли волхвы. Восходила звезда в Вифлееме.

***

Круг друзей ограничен до здравствуй, привет, как дела?..

Обессолнечен день, как в тридцатые храм обезглавлен.

И раскроена жизнь, словно ножницами, пополам;

Достоевского словно предзнающей книги заглавием.

Обесценена жизнь, и в цене возрастает вина,

и герой возмужал. И сомнения душу не гложут.

На подрамник надев холщовый кусок полотна,

снова чёрный квадрат на белом малюет художник.

Жизни русской рулеткой отмерены нужность и срок,

и весы правосудия богу иному вручили.

И контрольную пулю, как учили, вгоняет в висок;

и напарника следом надо мочить, как учили.

***

Красные помидоры

кушайте без меня…

Б. Чичибабин

Нам ещё грызть арбуз

красный, как воспалённый глаз,

с семечками миндалинами;

есть ещё красных помидоров запас

на воле у нас, правда, горьковатых на вкус,

но которых давно не едали Вы.

На ладонях моих лучится

эта закусь, как угли, красная.

В два стакана налью за почивших

и живых, живущих не напрасно.

На ладонях моих две судьбы,

кривые линии.

Выпьем горькую. Жили б Вы,

повторили б мы.

Почитали бы вслух строчки ненапечатанные

и пошли бы вдаль закоулками-задворками,

друг поддерживая друга плечами и

икая окончаниями и красными помидорами.

***

Земля охрипла в воздухе ночном,

молчит ни звука не роняя.

Во всю Украйну – ни конца, ни края —