Письма московскому другу

Марина Дробкова

«Не старый еще, но очень известный деятель искусств по фамилии Мариинский, однажды вечером глядя из окон на Крюков канал, предавался томительным размышлениям. Горел светильник, за окном было ветрено, в голове жужжали, будто насекомые, назойливые идеи. Давно нет ничего нового, свежего, революционного. Особенного, чтоб рвать в клочья сердца, как струны, и ломать подмостки. Чтоб зритель плакал, как ребенок, и хохотал, как мудрец, понявший истину. Чтоб чувства, чтоб полет, чтоб гармония…»

Марина Дробкова

Письма московскому другу

13. 01.15.

Здравствуй, златоглавая!

Грядет еще один человеческий день, в котором мы не встретимся. Но, отчаявшись когда-нибудь приблизиться к тебе, услышать ласковый голос курантов, прикоснуться к семи холмам, – я все-таки начну новый день.

Разгоню сумрак над Невой, и она, замерзшая, проснется, заблестит под лучами, радуя прежде всего моих, – но и твоих тоже; я знаю, кто-нибудь приедет обязательно, принесет мне весть от тебя. Они всегда приезжают – в Эрмитаж и в Казанский, в Петропавловку и Исакий, и даже в кунсткамеру, хотя я не понимаю, что в ней красивого. А пока мои кони на Александрийском театре безмолвным ржанием передают привет далеким собратьям на Большом.

    Искренне твой друг…

* * *

Не старый еще, но очень известный деятель искусств по фамилии Мариинский, однажды вечером глядя из окон на Крюков канал, предавался томительным размышлениям. Горел светильник, за окном было ветрено, в голове жужжали, будто насекомые, назойливые идеи. Давно нет ничего нового, свежего, революционного. Особенного, чтоб рвать в клочья сердца, как струны, и ломать подмостки. Чтоб зритель плакал, как ребенок, и хохотал, как мудрец, понявший истину. Чтоб чувства, чтоб полет, чтоб гармония…

– Креативите в одиночестве, милейший? – раздался голос. – Ни подруги, понимаешь, ни прислуги… Но готов помочь, из уважения к таланту.

В комнате материализовался смутно знакомый Мариинскому тип: худощавый брюнет с пронзительным взглядом и острым волевым подбородком, длинным носом и тонкими губами. Одет посетитель был обычно: в шелковую рубашку, джинсы и кожаный пиджак. Подкрепляли ансамбль туфли с зауженными носами. Не то офисный планктон, не то…

– Я ваш менеджер на сегодня, – довольно улыбнулся гость. – И мое предложение столь заманчиво, что нравится самому.

– Мог бы и поздороваться из вежливости, – буркнул Мариинский.

– Лучше сразу к делу… коллега. Вы слуга искусства, я… тоже, где-то. Хотите удивить публику – жажду поучаствовать. Мы с вами создадим симфонию. Современную. И поставим на ее основе балет. Как вам?

– Уже было, – пожал плечами деятель культуры. – «Ленинградская» например.

– Нет-нет-нет.

Гость вскочил с места и подошел к окну.

– Поверьте, я тоже люблю Шостаковича. Но сегодня этого мало. Нужен дух современного города. Драйв и ритм. А главное – диалог с массовым зрителем.

Мариинский поморщился:

– Никогда не создавал попсу.

– Что вы, что вы, – замахал руками гость. – Вы не поняли. Искусство должно быть понято народом – сказал, между прочим, Ленин, хе-хе, – а не прожевано народом. Мы возьмем за основу классику, произведем современную обработку – и подадим как ноу-хау. С учетом потребностей среднестатистического горожанина. Это маркетинг, ничего больше.

– Сколько? – мрачно спросил Мариинский.

– Да не попрошу я вашу бессмертную душу, мэтр! Ко мне всегда очередь с такими предложениями, начиная от Ла Скала и заканчивая Сиднейской оперой. А они и так мои. – Последнее он пробормотал себе под нос. – От вас потребуется сущая безделица: дать ведущую партию моему протеже. Ручаюсь, вы и сами будете рады – гений, гений!

– Хорошо, сначала покажи, что предлагаешь.

– У меня все готово!

Гость запустил обе руки в пустоту, вытащил компьютер последнего поколения, принтер и ворох нотной бумаги.

– Синтезатор, вижу, у вас неплохой, – он кивнул на инструмент в углу. – А USB-кабель найдется?

– Итак, «Симфония Петербурга». Начнем сначала, с XVIII века. Во вступлении у нас первыми скрипками будут Тиц и Луиджи Мадонис. Музыка чуть мрачноватая, представьте: финские болота, шведские в