«Ты в красном… Не видел тебя ещё…»

Ты в красном… Не видел тебя ещё

одетой в ярчайший «ред».

Ты разной бываешь. Как вор с ключом,

крамольных следов эстет.

Когда из меня забрала – меня —

оставила призрак – нас,

обыденно, ловко, едва звеня

брелком… настоящий ас.

Не зря же ты – Ася! Не зря, не зря.

И я неспроста богат…

А после тебя – рассказать нельзя —

насколько возрос оклад.

А после тебя – нет меня, есть мы

на фоне пеньков и рощ,

мы слямзили новый рассвет из тьмы,

мы стырим у ада ночь.

«Твоё молчание дороже пустословья…»

Твоё молчание дороже пустословья.

В нём обозначился источник нужных слов,

заметный мне – и всё… Настольный. Но, позволь, я

хоть поиграю в многогранную любовь.

Потом расскажешь, до чего она серьёзна,

когда земля уже сотрёт мои уста.

Сухая сводка: будет сыро, предморозно.

Я буду спать. Ты будешь, кажется, грустна.

Потом ты тоже будешь спать. На том же месте.

Меня направят по делам в небытие.

Смотри, у кубиков моих – ни гранки мести,

вернусь погожей вешней полночью к тебе.

Да, я хотел бы, чтобы так примерно было.

Большая разница – «хотел бы» и «хочу».

Хочу – тебя – любить, и чтобы ты любила,

причём без разницы – кого… не слышь… почуй.

Мой образ жизни

Мне раньше говорили: мой образ жизни плох.

«Торчишь, бухаешь, куришь, по саунам тусишь».

С цыплёночка на гриле однажды капнул Бог,

шепнул: «Святым не будешь, но пищу освятишь».

Цыплёнок сразу пискнул, с решётки соскочил,

отросшей головёнкой по-детски покачал,

пацифик лапкой тиснул на пламени свечи

и дал по жести звонкой, с подскоком, стрекача.

Но мне опять сказали: мой образ жизни плох.

«Пропал, друзей не помнишь, по вегану чудишь».

На фразе «Ешь, мерзавец!» опять явился Бог,

шепнул: «С тобой Воронеж, а главное – Курмыш».

Я сразу в ритме Цоя сейтана замесил,

сготовил, и бездомным на паперти раздал,

«Съедобно… это соя?» – один меня спросил,

а я муки несдобной оставил у костра.

Но мне опять сказали: мой образ жизни плох.

«Включаешь мецената, когда и сам-то нищ».

С буклетом о Версале открылся тощий Бог,

шепнул: «А ты – что надо», и съехал из Мытищ.

Я сразу следом съехал, поближе к Курмышу,

Воронеж – тоже рулит, но родина – зовёт,

с тех пор не без успеха пейзажики пишу,

ловлю холстами пули, а кровь держу за йод.

И мне опять сказали: мой образ жизни плох,

ни славы, ни почёту, ни щасья на пропой.

Пропитый на вокзале, тропой добрался Бог,

шепнул: «Пошли их к Чёрту» – и одарил тобой.

«Так здорово… Вы празднуете что-то…»

Так здорово… Вы празднуете что-то…

В компании, похоже – всей роднёй.

Семейное классическое фото.

Не пьянка. Не бардак очередной.

Так здорово… Твой Эф – малюет жестом

картину «Эй, к моей не подходи!»

Я скрылся в направлении известном,

но ты-то у меня живёшь в груди…

Так здорово… что я не огорчаюсь

твоей понятной близости к нему,

ревнуют – неким образом отчаясь,

а я тебя надольше обниму.

Так здорово… что мало пошлых мыслей,

и мало, и на слово не грубы.

Подумалось: но как бы вышли – мы с ней?

А сердце снова вытолкнуло «бы».

ParКЕТ

Патриархат… Матриархат… Протри паркет!

С веками пыли накопилось, аж чихнул,

и подскочили разновидности побед,

пылинок сто, легко упав на общий нуль.

«Знай место, женщина!» – я тоже так вопил?

Неслабо, значит, я тогда комплексовал.

Так напугать себя пытается вампир,

сломав клыки, попортив зеркала овал.

«Мужик, ты должен быть таким-то и таким!»

Каким – не помню. Но остался я собой.

Есть два эпитета: любима и любим,

всё остальное – ратоборство и отбой.

Матриархат… Патриархат… Переворот…

Потом опять… и разновидностями бед

слоится то, что нам дано перебороть.

Глянь, сколько пыли-то. Давай протрём паркет.

Дарю

Таких, как ты… На месте многоточий —

должна быть взятка музе: «больше нет!»

Но я музык до сделок не охочий,

к тому же заплатил за интернет.

Таких как ты – семнадцать-восемнадцать,

с учётом ряда фейковых страниц.

Все статусны, как пачка ассигнаций,

все могут показать – не верх, так