«Как расточительно живем…»

Как расточительно живем,

друг друга двигая плечами,

сгорая пестрыми свечами

на вечном поприще своем.

Когда мы, замкнуты в стенах,

глаза любимых ищем рядом, —

еще нам большего не надо,

еще на «ох!» не сменим «ах!»

Когда волнами ходит кровь

и мысль разламывает череп, —

еще нам белый свет не черен,

и сладок пир, и тесен кров.

Еще друзей терять не жаль

и обретать врагов не поздно.

По-прежнему сиренев воздух.

По-прежнему лилова даль.

Но отшумит листва любви,

зашелестят шаги по саду,

и двор с кладбищенской оградой

остынет инеем в крови.

И в небо зимнее споем

последний, лебединый выдох.

Но вместо «Господи, не выдай!» —

«Как расточительно живем!»

Амнезия

Нам кажется, что человек уходит,

а он себя в другой судьбе находит.

Как будто бы дорогу переходит:

нырнет себе в подземный переход

и, улицу так прострелив навылет,

он выйдет, на затылок шляпу сдвинет,

из портсигара сигарету вынет —

и время обретет иной отсчет.

Для нас оставшись долгим отраженьем,

он заново начнет свое движенье

в другом, уже не нашем измереньи,

в иных, уже не этих временах.

А мы над отражением уроним

слезу, и постепенно посторонним,

а если быть точней – потусторонним

он станет нам.

И в этом нет коварства никакого.

Он проживет и трезво, и толково,

а может быть, смешно и бестолково

свой путь пройдет.

И не волненье – только тень волненья

души его коснется на мгновенье:

ему приснится странное виденье —

дорожный знак, подземный переход.

Привычка размышлять не даст покоя.

«Подземный переход – ах, что такое?» —

И до мозолей лоб сотрет рукою,

и до утра – впервые – не уснет.

Мы были в Киеве

1

Мы были в Киеве. Стоял сентябрь-октябрь —

пора исходов, урожаев и кончин.

Мы были в Киеве, и потому хотя бы

нам было грустно без особенных причин.

Шурша страницами «новейшего завета»,

припав к теории изглоданным сосцам,

терзались практики, совет держа с Советом

у стен вельможных Мариинского дворца.

Мы были в Киеве, а Киев шел в загранку.

Разинув варежки, мы провожали клин.

Галдя по-птичьи, улетали эмигранты,

роняя перья преждевременных седин.

Стоял сентябрь-октябрь. Была непрочной вера.

Ленились дворники и улиц не мели.

И произнес вдруг Ленин голосом Бандеры:

«Ласкаво просимо, кляти москали!»

И от Крещатика, от Ленина опального,

от старой Лавры не надолго – навсегда —

увез троллейбус нас, шкатулка музыкальная,

рогами прочно подпирая провода.

    Осень, 1991

2

На кукурузные початки

похожа старая брусчатка.

Идем, початки те поклевываем,

на расстояния поплевываем.

    1991

3

Андреевский спуск

На Андреевском художник

предложил нам пустячок.

Может, купим? Может, сможем.

Может, будем ни при чем.

Он и просит-то полушку,

а глядит на нас, как лорд.

Акварелька, безделушка…

Светлой музыки аккорд.

Сколько красок, сколько масок,

сколько тихих алкашей,

сколько профилей и фасов,

сколько ломаных грошей!

Глина, камни, серьги, кольца,

майки, зонтики, ларцы…

Гениальные пропойцы,

вольной гильдии купцы.

…Чертик дернет – мы отступим,

сами будем ни при чем:

сэкономим, скопим, купим

за полушку пустячок.

    Июль, 1995

4

Музей архитектуры и быта. Долина мельниц

Эти мельницы уж крыльями не машут.

Эти крылья прочно схвачены цепями,

точно руки великанов из романа

о рехнувшемся идальго Дон Кихоте.

Только ближе подойди – они расскажут,

положись на их нестарческую память,

прикоснись рукою к почерневшим бревнам,

их тепло пускай ладонь твою щекочет.

Только ближе подойди, коснись рукою —

ты услышишь, как назад качнется время,

как отбросят эти крылья эти цепи,

как завертятся, обрадовавшись ветру!

Жернова жевать зерно, как прежде, станут,

и зерно, как прежде, ссыплется мукою.

Выйдет мельник, перепачканный мукою,

и присядет на скрипучую ступеньку,

и запустит взгляд, как жаворонка, в небо,

и увидит в бледном мареве полудня,

как расплавленное солнце остывает,

как лучи его становятся короче.

Та