Опьяненные свободой

Владимир Журавлев

Астора #1

Главный герой волей судьбы попадает в иной мир, мир космических цивилизаций. Одинокому и очень мирному человеку, ему практически ничего не нужно от жизни, кроме пьянящего чувства свободы. Но за свободу приходится воевать, так было, есть и будет. И он воюет во всех мирах и пространствах, находит и теряет друзей, а когда возвращается на Землю, наша действительность оказывается более фантастичной, чем иные миры, и такой же кровавой и жестокой.

Владимир Журавлев

Опьяненные свободой

Шаг первый

За окном ночь и дождь. Здесь часто по ночам дождь. Наверно, это удобно для огромного мегаполиса, который угадывается сквозь густую листву: промыть улицы, очистить воздух от пыли… Но вряд ли ночной дождь приятен местным бродягам. Если они здесь есть, конечно. Вопрос, для меня очень важный. Кто я, если не бродяга?

Я стою у окна в помещении, которую определил для себя как больничную палату. Те же стерильность и обезличенность. Правда, по закрытости помещение больше походит на тюрьму. Но бывают же и тюремные больницы.

Дверь за спиной с шорохом открывается – а может, откатывается или еще что делает. Я пока что не смог этого увидеть. Резкие движения мне недоступны. Я знаю, кто вошел. Сюда заходит всего один человек: здоровенный парень с самоуверенной ухмылкой, которого я определил как нянечку. Но такой нянечка горшки не выносит, у такого горшки сами вылетают. Вместе с пациентами. Так что все же – тюрьма.

– You must to be in bed! – заявляет он на ужасном мировом языке.

У меня с мировым языком взаимная ненависть. Чтоб на нем хоть как-то говорить, мне приходится так выдвинуть – или задвинуть? – челюсть, что лицо становится похожим на лошадиное.

– Я понял, – говорю я задумчиво здоровяку. – Дверь не открывается и закрывается. Она расширяется-заращивается.

Охранник угрожающе надвигается.

– All right! – говорю я совсем не то, что хочется. – I go in bed уже.

И быстро, насколько это возможно в полуразваленном состоянии, ложусь. Что бывает за неподчинение, я уже выяснил.

Охранник еще подумал, а не треснуть ли лежачего, и ушел. Он вообще-то прав насчет постельного режима. Эта кровать – она еще меня как-то и лечит.

Но я снова у окна. Оно странное, это окно. Пропускает ночную свежесть и запахи сада – но не пропускает ветер и дождь. Я стою долго, пока не начинают дрожать от усталости ноги – стою и вглядываюсь в бессонный мегаполис за больничным садом. Мне нужна любая информация об этом месте, что-то, над чем можно подумать. Я думаю всегда – и этого у меня не отнять никакой тюрьме.

Во сне я снова увидел синее-синее небо, бескрайнюю степь, горы вдали, горячую асфальтовую ленту дороги – и двух мальчишек на ней. Мне снилось детство. Это значило, что я выздоравливаю. И меня снова тянет в неизведанные дали. Что ж, здесь те самые дали, о которых в детстве даже и не мечталось. Я – очень и очень далеко от дома, от родины и даже от Земли. Это я понимаю, даже всего лишь понаблюдав за мегаполисом сквозь листву больничного (тюремного?) сада.

Я действительно выздоравливаю. В этой странной тюрьме не то чтобы заботятся об обитателях, а… вроде как некие процедуры прописаны в уставе: больной, которому полегчало, должен гулять в саду. И меня ежедневно выгоняют гулять в больничный сад. Я хожу по тропинкам до одурения, потом прячусь где-нибудь за кустами и потихоньку разминаюсь, растягиваюсь и координируюсь. Может быть, меня не станут держать здесь всю жизнь. А к будущему лучше быть хоть как-то подготовленным – хотя бы физически, если материально не получается. Мне никто не мешает. В саду гуляют и другие больные, но они как-то общаются между собой, а меня сторонятся. Наверно, чувствуют чужака. Что ж, и на Земле было так же. Одиночество со мной всю жизнь. И я знаю, как с ним бороться. Надо просто идти к людям. Конечно, меня так и будут сторониться. Но ведь есть же и дети.

Анико – она тоже здесь одна. Кто ее мама? Видимо, очень занятая особа, если у нее нет времени для дочери – и даже для того, чтоб нанять воспитательницу. Я эту даму иногда вижу вдалеке: вы