«Е. перевел взгляд на группу людей слева.

Шестеро.

Он знает, кто это. Тени в черных плащах до пят – уверенные, что никто не встанет у них на пути. Они у рва, у самого края, спиной к Е., и у одного из них длинные седые волосы. Это М. Что чувствует М.? Сожаление? Равнодушие? Облегчение? Видел ли он родителей Е.? Видел ли Мишу? М. смотрит на дом, а не в их сторону, их для него нет.

Е. двинулся к М. Ускоряя шаг, он прикидывал, успеет ли сбросить М. в ров, прежде чем люди М. сделают это с ним.

До М. двадцать метров.

Десять.

Пять.

Три.

Два…»

***

24 часа назад.

Е. лежал на диване и смотрел в потолок. Крашеный известью тридцать лет назад, тот облупился и посерел, и густо зарос грибком в темных сырых углах. Е. помнил, как его красили, мама и папа, красивые, ловкие, молодые. Они делали ремонт круглыми сутками, смеясь и подшучивая друг над другом, пока не валились с ног и не засыпали, по-детски улыбаясь во сне. Е. ложился рядом, обнимал мать и прижимался к ней худеньким тельцем, чтобы было теплей. Даже в самую темную ночь Е. чувствовал себя в безопасности. Днем Е. играл в комнате. Потолок был выше, здесь было светлей. Все дело в окнах и в потолке. От прежних двух окон осталось одно – такое пыльное, что с трудом пропускает свет и сквозь него ничего не видно – может, и к лучшему. Что там, снаружи? Их трехэтажный дом с дырами в черепичной крыше вот-вот снесут – никто не знает, когда, но точно снесут – а вокруг выросли многоэтажки, крепким плотным кольцом. Е. редко выходит на улицу – дважды в неделю, ночью – а пять дней сидит дома, в комнате с пыльным окном. Под дверь ставят еду три раза в день – может быть, мать – но в комнату не заходят, здесь его территория, Е. никого сюда не впускает и дверь запирает на ключ. Здесь мебель из темного дерева, пыльного и вонючего: платяной шкаф, книжный шкаф, стол, шесть стульев, комод, какая-то тумба – Е. не пользуется ничем и внутрь не заглядывает. Е. все равно, что там: детские фото или альбом с марками, или гербарий, собранный в школе, или вещи родителей – в общем, отходы прошлого, в которых Е. не копается. Незачем. Бессмысленно, скучно, тревожно. Откуда взялась тревога, маленькая и противная? Черт ее знает. Е все равно. Он лежит на диване, ему лень думать. Он привык ни о чем не думать, а раньше читал книги, мучил мозг глупыми мыслями и даже писал стихи.

Е. не любит вставать – на полу нет живого места, всегда на что-то наступишь. Одежда, объедки, тарелки, осколки, сдувшийся шарик, елочная гирлянда, нож с зазубренным лезвием, желтые листы рукописи, игрушечный дисковый телефон, которым играл в детстве, фото матери и отца в молодости, аптечка с просроченными лекарствами, сотни других вещей – от стены до стены, от дивана и до двери. На стенах висят зеркала, маленькие и большие, тоже под слоем пыли, но Е. не смотрится в них. Они искажают действительность: то расплющивают его, то сужают, то кладут набок. Королевство кривых зеркал. Е. выбросил бы их, если б не было лень.

Туалета здесь нет – есть ведро. Е. справляет в него нужду и выставляет за дверь, а мать несет в туалет. Может, не мать. Может, отец. Или дед – когда-то профессор, а ныне сгорбленный маразматик. Там, за дверью, своя жизнь, из года в год неизменная. Они верят в ложь, дурача самих себя. Где их любовь? Е. видел ее в детстве, он знает, как она выглядит, как она пахнет, ему есть с чем сравнить. Сквозь щели вокруг двери Е. чувствует запах быта, затхлый, невыносимый. Е. становится дурно, его рвет в ведро. Как они дышат? Чем? Как в этом живут, день за днем, год за годом? В редкие дни пахнет сносно – когда к ним приходит Миша, сын младшей сестры. Мише два с половиной года. Он единственный, кого Е. впускает в комнату. Мише тут нравится, он проводит здесь по полдня, но ему запрещают, запугивая и обманывая. Он не слушает их. Закатывая истерику, он бьется о дверь головой, до шишек и синяков, час бьется, два, и просится внутрь. Что они могут сделать? Они ему разрешают. Сценарий всегда один, им Мишу не жалко.

Миша входит и улыбается, трет заплаканные глаза и выглядит виноватым. Он обречен. Они испортят его, сделают из него себя, отравят яд