Краски

Просыпаюсь с полпинка – вернее, от пинка в бок, слабого, но резкого. Нехотя открываю один глаз, вижу тянущуюся к моему лицу руку, но двигаться настолько лень, что позволяю ей схватить меня за нос. Мельком фиксирую: я дома, на часах чуть больше восьми, уже почти рассвело, за окном декабрьское утро, чёрно-белое, как старый фильм.

– Ду и зачеб? – возмущаюсь я, безуспешно пытаясь подавить зевок.

– Я даже не буду говорить, сколько раз в месяц ты нарушаешь правила, – укоризненно говорит обладательница руки.

– Я де видовад, – говорю я, но цепкие холодные пальцы по-прежнему держат меня за нос, и снова получается белиберда. Спустя миг я уже могу нормально дышать и разговаривать: – Не виноват, говорю. Оно само.

– Вот хотя бы ты не сваливай всё на Мироздание, – фыркает Линн, – а то парочка наших общих знакомых, возможно, сегодня будет долго мучиться от икоты.

Одеваться жутко не хочется, вставать не хочется ещё больше, но надо – значит надо, куда от этих обязанностей денешься. Вылезаю из-под тёплого пледа, не глядя натягиваю джинсы, полосатую толстовку, яркий разноцветный шарф, красные кеды. Цвет ради цвета, если ты понимаешь, о чём я, говорю ей, совершенно не надеясь, что меня услышат.

У сумки с красками, слава богам, удобная ручка, можно просто повесить на плечо и наслаждаться жизнью, как бы то ни было.

– Ты не представляешь, – говорит Фень, – да что там, даже я не представляю, каким образом они ухитрились все дома на улице перекрасить за ночь. И так, знаешь, красиво… Ни одного повторяющегося, зуб даю. Я же тут сегодня целый день бегала, пыталась придумать такому феномену хоть какое-нибудь оправдание.

– Придумала? – спрашиваю я, пытаясь не рассмеяться.

– Нет, конечно, – отвечает она так, будто это само собой разумеется, – они все были настолько жалкими, что мне даже немножко стыдно стало. Обвинять во всём городские власти, якобы решившие сделать сюрприз горожанам, было бы крайне нелепо, уж я-то их знаю, редкостные болваны. Поэтому я для себя решила, что это какому-то доброму волшебнику надоел наш скучный город и он решил его немного украсить.

– Украсил бы, если бы существовал, – хмыкаю и поднимаюсь со скамейки, – пошли, что ли, в кафе, а то у меня уже столько лапши на ушах, что грех её немедленно не съесть.

Фень обиженно фыркает, но встаёт, и мы медленно бредём по грязному обледеневшему тротуару, ориентируясь на внутренний компас. Я не знаю, где кафе, и Фень не знает тоже, но если долго идти, обязательно наткнёмся, и уж тогда это будет самой большой удачей на ближайшую неделю.

– Ну и что это такое? – говорит Линн, невозмутимо поглядывая, как левая стена четырёхэтажки расцветает глубоким синим, цвет бездны и летних ночей, любимый оттенок Линн.

– Отрываюсь за годы подчинений, – глупо хихикаю я, – сама говорила, нарушаю правила, веду себя как плохой мальчик и всё в этом роде.

На стене цвета берлинской лазури появляются сверкающие брызги воды. Линн оборачивается на всплеск, смотрит на меня, улыбается, подмигиваю в ответ.

Успеваем исчезнуть ровно в тот момент, когда из-за угла выходят двое подростков.

– Запах такой… странный, – говорит Фень, настороженно оглядываясь по сторонам, – что-то знакомое, никак не могу вспомнить, что именно…

Нарисованная семиглазая и двухвостая рыба высовывается из воды, смотрит, уходит на глубину.

Сны

– Ну что, дружище, – говорит Фень чересчур серьёзно и строго, – не вижу, конечно, особых поводов дать тебе леща, но если ты будешь такую морду строить, обязательно это сделаю.

– С чего вдруг? – удивляюсь я.

– У тебя, вообще-то, юбилей сегодня. Ты себя в зеркало видел? Краше в гроб кладут. Улыбнись хотя бы, будь позитивным покойником.

Мы идём по улице, ветер бросает в лицо снежные горсти, город, как и положено в час пик, становится вдруг настолько медлительным организмом, что водители почти засыпают за рулём.

Двадцать лет, думаю я. Двадцать. Какой кошмар. И, в принципе, всё, что успел – поступить в университет, даже почти закончить, но это пока максимум. Уеду в другую страну, перестану врать, выкину, наконец, этот дурацкий костюм и буду ходить в заляпанной красками рубашке, есть раз