1

Они жили на самом краю города. Позади дома начиналась заброшенная равнина – в мелких болотцах, с причудливо разбросанными обломками бетонных плит, в лужах серого в трещинах гудрона… особенно неприятно смотрелась она на закате: краснело битое стекло, обрывками марлевых бинтов дрожали в сухих кустах бумаги… и тянулась она далеко-далеко, до еле видимой отсюда высокой железнодорожной насыпи.

Когда они выходили гулять, а шли они по улице, окаймлявшей их квартал, то он, показывая на это странное место, говорил:

– Здесь был еще один город. Современный, с многоэтажками и троллейбусами, с очередями в тесных магазинчиках, но в одну прекрасную ночь он рухнул. Не от землетрясения, не от взрыва, просто, взял и рухнул, как высохшая от солнца песчаная башня, оттого, что и сам город, и люди в нем просто-напросто изжили себя. Разровняли это место бульдозерами, народ схоронили вон там, за железной дорогой…

Он еще не знал, что за ней действительно было городское кладбище, как и не знал того, что жена его умирала.

– Твою бы фантазию… да на что-нибудь светлое направить, – зябко передернула она плечами. В осеннем светло-коричневом пальто, в теплой, светского раскроя шляпке, маленькая, в больших с изогнутыми дужками очках она выглядела здесь, на рабочих окраинах немножко смешной, немножко странной, но такой красивой, что когда он глянул в ответ на ее слова, то у него в который раз за их долгую семейную жизнь защемило сердце. То ли от любви, то ли от жалости…

Он шел впереди почти на целый шаг и она еле успевала за ним. «И это называется прогулкой, бежит как угорелый».

– На светлое, – мрачно отозвался он. – Я как зеркало, у меня ничего своего нет. Будет светлое, буду и светиться.

…как и не знал того, что она умирала. Она же это чувствовала. Вот только точно понять, что она действительно уходит, что земное покидает ее по капле, что одни за другим ее желания гаснут.. – она, конечно же, не могла, поскольку умирала в первый раз. Не раз говорила мужу, что очень устала, и часто, сидя перед зеркалом, молоденькая, хорошенькая, ну просто как японская куколка, недоуменно так произносила:

– Ты знаешь, я и не думала, что двадцать пять – это такая старость. Скажи, мы с тобой правда уже такие старые?

– Глупая, я тебя старше на целых два года, выходит, я вообще древний старик? – отвечал он с улыбкой.

Она его не слушала. В последнее время она чувствовала себя как в том странном сне, который ей был недавно среди ночи: будто она – маленькая девочка, и будто идет она себе и идет по нарядной улочке. На ней белые гольфы, красные сандалии, кремовая плиссированная юбочка, тысячу складок которой погладила она самолично, без мамы… идет, в окнах мигают праздничные огни, вдоль тротуаров вышагивают фонари; видно далеко, ясно… там – густой темно-зеленый лес, перед ним – синяя неподвижная речка. Фонари легко взбегают на ажурный мост, за которым в цветущих вишневых садах розовые дома с черепичными крышами… И совершенно незаметно для нее, – она сразу и не увидела, – дальние огоньки фонарей стали гаснуть, и как будто только они и высвечивали тот далекий красивый пейзаж: пропали дома, сады, уже и лес поглотила темнота, речка накрылась черной тенью и тоже пропала, задрожал и растаял мост… и движущаяся тьма, от неба до земли, рядом, и не было в ней ничего страшного, пугающего, и только теплом, только нежностью веяло от нее…

Сон есть сон, глупость, сказка. А в жизни было противно от того, что появилась какая-то неопределенность вместо раньше так хорошо известного ей будущего. Раньше мечталось: будет ухаживать за своим умником, он, наконец, найдет свое место в жизни, станет прилично зарабатывать, обставят квартиру, съездят вместе летом на море, начнут жить, как и все, на кухне поставят красивый польский гарнитур, купят микроволновку… потом родят двух сыновей, вырастят их умными, хорошими, затем выйдут на пенсию, пойдут внуки… и главное, чтоб муж любил, не бросал, а то у них, как известно, седина в бороду, а бес за одно место так и норовит ухватить…

Может быть, вам эти мечты и покажутся слишком простыми, мелкими, но она и сама была невысокого роста. Маленькая, нежная,