«Безукоризненный рисунок…»

Безукоризненный рисунок.

Природы вещие черты:

реки зеркальная полоска,

и лебедь дивной красоты

плывет величественно, просто.

Прозрачны воды и чисты.

В них лишнего не видно лоска,

и черный силуэт неброский

в пике с предельной высоты.

Вот он над лебедем завис

и камнем устремился вниз.

Природы слышен гневный ропот.

Печальный белых крыльев всплеск…

И стон, и крови алый блеск,

и лебедя предсмертный клекот.

«Это кто трогал яблоко…»

Это кто трогал яблоко,

кто его надкусил ненароком,

кто прижался к нему

опаленным, трепещущим ртом,

причастился Познанием

добродетелей наших, пороков

и с таким одинаковым,

и с таким откровенным концом.

Так зачем суетиться,

комбинаций рождая узоры,

если все нам известно

от истоков до самых глубин,

и студенистой массою

забиваются к вечеру поры

от нечайного натиска

пробегающих мимо лосин.

Так зачем нам загадывать,

продираясь сквозь дебри истмата,

то, чему предначертано,

несомненно, придет свой черед,

но застыла в веках

одинокая маска Пилата,

провожая идущего

по дороге, ведущей вперед.

О, идущий вперед,

он взойдет на помост без упрека,

где с такими, как он,

производится скорый расчет.

Это горстка людей —

не богов, не жрецов, не пророков —

это гордое племя,

шаг за шагом идущих вперед.

Им обрыдла мораль —

вековая мораль поколенья.

Они делают шаг,

зависая над пропастью дней,

и воздушные массы

их закружат на встречном движенье,

увлекая в зенит

для распятья на крыльях идей.

И когда, наконец,

это гордое племя иссякнет

и когда человечество

призовут на Вселенский Совет,

в торжествующем космосе

человеческий свет не погаснет.

Жизнью наших Икаров

и их смертью оплачен ответ.

«Эту зелень вдыхаю…»

Эту зелень вдыхаю,

эту воду и небо…

Это счастье так ровно

безмятежно дышать…

…Это запах домашнего теплого хлеба,

что, вздыхая, в дорогу

соберет тебе мать.

Все когда-то уйдет,

растворится в тумане.

В это трудно поверить,

но все это так.

Мы еще ускоряем…

Сердце бьется на грани,

между жизнью и смертью

только маленький шаг.

Мы еще ускоряем!

И борцами, наверно,

наши дети не нас,

а других назовут,

но места, где нас жизнь

испытала на верность,

канут в вечность

не как

самый хлипкий редут.

Мы еще ускоряем!

Да простят меня небо,

море,

зелень и солнце,

те, что после меня,

те места, где я был,

те места, где я не был,

те, кого я любил,

их ни в чем не виня.

Мы еще ускоряем…

«Игрок играет хладнокровно…»

Игрок играет хладнокровно.

Он твердо знает цену ходу.

Спокойно, жадно и подробно

он изучил вещей природу.

Его влечет порыв наживы,

в угаре весь обогащенья,

одною страстью одержимый,

он чужд крупицам сожаленья.

И взгляд бросая на партнера,

собой напоминая волка,

не внемля голосу укора,

встречает взгляд иного толка.

Чем одержим игрок соседний,

что он нашел в игре жестокой?

Ни в первый раз и ни в последний,

зачем отдался воле рока.

В его глазах не блеск наживы.

Их лихорадит ослепленье,

но все черты его движимы

одной мечтой – проникновеньем.

В ходах загадочных и тайных

он видит перст судьбы всесильной.

Так хоровод побед случайных

сменяет проигрыш обильный.

Со слабой, твердою рукою

он вновь в перипетиях оных.

И спорит со своей судьбою,

и познает ее законы.

И за уроном вновь урон.

В душе, карманах, дома пусто…

Но не игрою одержим он,

он одержим святым искусством.

* * *

1

Как хорош самолет,

как стрелой он пронзает пространство

(пусть там кто-то блюет,

у кого-то заложены уши),

а нас поезд везет,

а мы в нем – с неизменным упрямством.

Нам по нраву полет,

но хотим продвигаться по суше.

2

Пусть войдет ревизор

(в самолете таких не бывает),

на язык он остер:

– Проводник, где на зайцев билеты? —

И бесчестья позор

нас с тобой, проводник, ожидает,

но не пойман не вор,

мы не лезем в карман за ответом.

3

Эх, колеса судьбы