Нежность
I
За окном трамвая, исчерченным вчерашним дождем, улетали в переменно-облачное небо полужелтые листья. Как скоро пролетело лето, звякал трамвай, словно чайная ложка о стакан. У входа на рынок царила цветочная толчея – в первый раз в первый класс – торговали школьными астрами, из ведерок любопытно торчали их лохматые головы.
Вслед за листьями в небо уходили трамвайные рельсы. Постепенно они поднимались выше троллейбусных проводов, тонких, как струны, выше верхушек тополей и крыш домов, туда, где небо переставало быть плоским и теряло едва уловимый утренний звон.
Трамвай принялся медленно набирать высоту, и внутри стало щекотно, будто нос был полон цветочной пыльцы. Кондукторша, вцепившись в поручень, громко и настырно требовала заплатить за проезд или предъявить проездной. Если потереть запотевшее стекло – за окном другой трамвай маршрута номер пять, веселый и ярко-красный (как поролоновый клоунский нос), скользил по рельсам, проложенным через все небо неведомой рукой.
Ватным небом плотно заложило уши. Приоткрыв глаза, я столкнулась взглядом с потухшей надписью «Пристегните ремни».
Шел второй час полета. Из иллюминатора виднелся край самолетного крыла, где-то внизу на земном шаре густо нарисованы были реки и горы, почти невидные под пушистым небом. Планета медленно и безразлично плыла под подошвами. Голос стюардессы был звонок и предлагал на выбор мясо, рыбу или курицу. Вслед за голосом тянулись шуршание, покашливание, звуки потягивания человеческих тел в неудобных креслах, освобождения запахов съестного от подогретой фольги.
Пройдет еще час, и трап будет испуганно подрагивать под затекшими ногами. А до этого сообщат погоду, и всем в самолете сразу же станет немного зябко. А до этого (или после?) легкий толчок – шасси коснулись земли, громким становится свист ветра, обнимающего такой маленький в сравнении с небом самолет. Укол страха в подвздошье. Вздохи облегчения, аплодисменты. Не вставать с места до полной остановки самолета, и все равно же все полезут наверх за вещами. И толпиться в проходе – после трех часов полета приятно стоять.
Скоро я пересеку двор, который до сих пор по старой привычке называю нашим. Колесики чемодана будут увязать в листве, набрякшей росистой влагой. Мы уехали отсюда восемь лет назад, а стрелки на асфальте – казаки-разбойники – так и не стерлись. Качели, лысоватые кусты сирени, футбольные ворота на месте бывшей хоккейной коробки, где мы когда-то осваивали коньки. Трансформаторная будка: у нее прыгали в козла, и еще одна игра была похожая: куколка, балетница, воображуля, сплетница, уже не помню движений.
В подъезде наверняка идет (стоит) извечный ремонт; сыро, несъедобно пахнет штукатуркой. Дома же бабушка, круглая и теплая, жарит пышные оладьи. Она обидится, если я съем меньше дюжины. А неспящий дед, наверное, сидит на диване в любимой клетчатой пижаме, весь в ожидании утреннего самолета.
Дедушка Аркадий – виновник нашего приезда. Он во второй раз придумал умирать. Эта мысль уже приходила в его бедовую голову в прошлом году. Телефонные звонки бабушки несли через всю страну тревогу, но, прибыв в спешке, мы с мамой нашли деда в постели – чистого, свежего и с радостным блеском в глазах. Разукрасив жизнь нашим скоропостижным приездом, довольный дед поднялся на ноги, слегка ослабшие от постельного режима. Мы гостили у стариков несколько дней, своей беззаботностью похожих на школьные каникулы.
Так мы встретили с ними прошлый Новый год. Дорога прошла в страхе, потому что за несколько дней до бабушкиного вызова позвонил сам дед, и его голос послышался мне высохшим. Помню, как я отстала, чтобы завязать шнурок, и застыла на лестничной площадке, боясь идти дальше. Прижалась лбом к холодному оконному стеклу, которое пахло хвоей, и растаявшим снегом, и пеплом. Я была в те топкие, как болото, минуты слабой (дорожную сумку не поднять) и маленькой (чуть выше подоконника, если встать коленями на радиатор).
Все обошлось тогда, и теперь обойдется тоже. Я знаю это наверняка.
Планета проплывает подо мной; такая дрожь внутри, что стынут пальцы рук. В иллюминаторе купаются облака, редко вынырива