Гений дзюдо

Борис Дорианович Минаев

Высокое чтиво

Своя личная мифология, свой Олимп, свои боги и герои есть у каждого писателя. И в нашей отечественной традиции ("Детство" Льва Толстого, "Детство Темы" Гарина-Михайловского, "Другие берега" Набокова) и в современной западной прозе (новеллы и повести Уильяма Сарояна, Туве Янссон, Сью Таунсенд) – опознавательными знаками такой литературной мифологии всегда служили подробность и яркость каждой детали, глубина погружения в давно ушедший мир – сквозь мощную лупу психоанализа. Книга известного журналиста и писателя Бориса Минаева продолжает эту литературную традицию по-новому – милый и уютный мир "советского ретро" наталкивается здесь на подводные камни комплексов и иллюзий человека нового времени.

Борис Минаев

Гений дзюдо

Об этой книге

Проза Бориса Минаева – нормальная детская классика. К этому надо привыкнуть уже сейчас, даже если кто-то не верит, что классику будущего пишут сегодня. Уверяю вас, дети двадцать первого века – счастливые последствия демографического подъема, к которому нас призывают, – будут читать «Гений дзюдо» и «Гения дзюдо» наравне с «Денискиными рассказами», трилогией «Дорога уходит вдаль» и похождениями Вити Малеева. Тайна Минаева – и вообще любой хорошей детской книги, не сказочной, а самой что ни на есть реалистической, – в умении воспринимать ребенка как своего рода сверхчеловека. Это не какой-нибудь там недовзрослый, а сверхвзрослый, потому что нормальный двадцати-тридцатилетний человек не вынес бы событий такого масштаба. Его бы это убило. У Кушнера есть стихи о том, что ни один взрослый смельчак не вынесет такого страха, который ребенок выдерживает во время контрольной. Детство – огромное увеличительное стекло. У детства глаза велики. Все события до тринадцати-четырнадцати лет воспринимаешь с десятикратным, а то и стократным увеличением. Друг не позвал на день рождения – катастрофа, у отца болит голова – конец мира, девочка хихикает – предательство. Никакие страсти потом не доводят человека до такого исступления и не оставляют таких глубоких шрамов. Вот про это и пишет Минаев. Его герои – титаны, мученики, борцы, первооткрыватели, спасители человечества, низкие лгуны, великодушные покровители, благородные разбойники. И мир в его книгах так же огромен, каким он бывает в детстве, и только в детстве. Мы ведь любим эту пору и тоскуем по ней не потому, что у ребенка все уж так хорошо. Напротив, его жизнь полна трагедий, подвигов, отчаяния, несвободы и борьбы. Но ценишь-то ведь не счастье, а масштаб, не комфортность, а первосортность. В детстве все самого высшего сорта, потому что в первый раз. Очень немногое – запах осенних листьев, или цвет заката, или голоса во дворе, – способно вернуть нам то чувство масштаба, то есть самое подлинное ощущение детства. Времени, когда все еще было по-настоящему. Вот Минаев каким-то образом это сделал. Он вырос, то есть научился внятно рассказывать о пережитом и передуманном, – но мир вокруг него не уменьшился. Он так до сих пор и существует среди огромных лопухов и жуков, рядом с полубогами-родителями и героями-сверстниками. Поэтому его книгу будут читать и через двадцать, и через тридцать, и через сто лет. Дети – с благодарностью за понимание. Взрослые – с благодарностью за возвращение.

Дмитрий Быков

Брат

Однажды родители вошли в мою комнату, взявшись за руки, как маленькие дети. Такого, честно говоря, я давно уже у них не видел.

– Слушай, Лева, – сказал папа весело и как-то немного грубовато, – знаешь что… Нам тут с тобой поговорить надо.

Я посмотрел на маму. Она почему-то ужасно покраснела.

– Ты как насчет брата или сестры? – улыбаясь, сказал папа. – В смысле, хочешь братика или сестренку?

– Вот те на! – удивился я и тоже мучительно покраснел. – Вы чего, с ума, что ли, сошли? У нас же квартира маленькая, вы же сами говорили!..

Мама расстроилась. Она, конечно, ничего не сказала, но расстроилась.

– Я же тебе говорила, – прошептала она. – А ты не верил.

Папа досадливо поморщился на эти ее слова и сказал:

– Лева, я что-то тебя в буквальном смысле не узнаю. Ты что, против, что ли?

Тут я все понял, отверн