«Был день. Того, что он прошёл…»

Был день. Того, что он прошёл,

совсем не жаль. Душа мертва.

Я сетью авантюр оплёл

свою судьбу. Была черства

фортуна. И ее фригидность,

увы, не сон, но очевидность.

Был я. Того, что умер я,

тебе не жаль. Ты – далеко.

И отчуждённости змея

укус искусно и легко

нам нанесла. Мы умираем.

Мы с наслажденьем умираем!

Мы были. Ныне это быль.

Цветных портретов красоту

покрыла шёлковая пыль.

И я швыряю в пустоту

Свои стихи, как позывные,

в миры холодные иные.

Зависть

Прости меня, Господь, я позавидовал!

Впервые в жизни было так со мной.

С гримасой жуткой, до сих пор невиданной,

бродил я отрешённо день-деньской.

Не чья-то слава громкая и дерзкая,

не чьи-то в пухлом золоте тома

и не моя безвестность безнадежная

меня лишили здравого ума.

Она сказала: «Лермонтовы, Пушкины

и этот ваш почтенный Пастернак —

такая заумь! Как вы обнаружили

в них прелесть – не пойму никак!»

Я возражал ей, кукле обесцвеченной,

спросил о предпочтении в стихах,

и рот её, помадой изувеченный,

вещал о поцелуях и цветах.

Когда ж ресурс её недолгой памяти

исчерпан был, она взяла тетрадь

и, разбросав записочки по скатерти,

с завидным рвеньем принялась читать.

Потом ушла. Но образец «поэзии»

оставила. Наверно, мне в пример.

И я, как будто дела нет полезнее,

вчитался, как влюбленный пионер.

Тетрадь была, пардон, полна дебильности,

пародий на любовные стихи.

Безумным гейзером любвеобильности

в меня хлестала жижа чепухи.

Сей аноним и завладел всем разумом

моей малышки. В чем её вина,

когда для многих взрослых нету разницы

во вкусе бормотухи и вина?

И в чём моя вина, коль зависть чёрная

к неведомым писакам доняла,

когда в любимом сердце чушь заборная

над истинным богатством верх взяла?

Не будет лета

По круче туч добравшись до зенита,

упало солнце, вдребезги разбившись.

Не будет больше лета! Карта бита,

и я умру, ни страстью не разжившись.

Меня забудут пыльные кварталы,

где я вдыхал таинственность начала,

и больше в ослепительные балы

не брошусь со старинного причала.

Архивы века денут моё имя —

Не всё ль равно куда? Вот так со злобы

пинают время в высохшее вымя

при жизни никудышные микробы.

Но я не стану подтверждать никчемность,

читая манифесты над могилой.

Познал я слов высоких эфемерность,

посмертной славы жажда поостыла.

О соответствии

Ты некрасива! Да, ты некрасива

и даже не мила, не хороша,

но о твоей особости спесиво

повсюду бьёт в набат твоя душа.

Ты хочешь совместить в себе двух сразу:

кокетку и властительницу грёз,

ты исполняешь роли по заказу,

и от твоей игры знобит мороз.

Теперь в тебе одной опроверженье

дурацкое поверие нашло:

мол, кто снаружи просто загляденье —

в душе урод и бука, как назло.

И значит, неприметная наружность —

залог душевных данных. Вот те на!

Твоя гнилая внутренняя сущность

на ведьмином лице отражена.

Я видел сам

Сочти за дурака, я видел сам:

по улице бежал универсам.

Витрин глаза, от бега ошалев,

старушек отразили вместо дев.

Среди последних был ажиотаж:

одна вошла милашка тут же в раж,

упала под колёса, в чём была,

и не от ран – от горя умерла.

Поймать универсам не удалось.

О нём и думать ты, читатель, брось.

Такая суматоха началась:

скандал, мятеж, цунами, просто страсть!

Случилось так: богини красоты,

как сговорившись, шли в киоск «Цветы»,

и в тот момент злосчастный магазин

помчался, всех обдав огнём витрин.

И разом город вдруг осиротел.

Над грудой мёртвых и прекрасных тел

рыдали все мужчины, весь район!

Пока пивной закрыт был павильон.

И будто бы мало

Убить свои волосы гидроперитом,

пирату от секса в постель лечь с охотой,

летать по ночам в тачке с пьяным бандитом —

сочла для себя самой лучшей работой.

И кто говорит, что за это не платят,

тот в лучших кафе не бывал и не пил там,

тот не получал за ночь новое платье,

помаду не смешивал с огненным спиртом.

Глаза закатив, представлять, что тобою

владеет не жирный но